Дни мира

Гризельда, дочь внучатой племянницы герцога Веллингтона, победителя в битве при Ватерлоо, часто слышала, что о Наполеоне говорили как о враге рода человеческого, к счастью, побежденном семейным героем. Но Шаун научил ее воспринимать Наполеона иначе. Она попыталась представить жалкие останки, несколько костей внутри мундира, все, что осталось от военного гения и его мечты, погубленной упорством англичан. Она неожиданно почувствовала близость к невысокому погибшему титану, потому что вела такую же борьбу с тем же противником, не имея никакой надежды на победу. Но она была уверена, что настанет день, когда Ирландия станет свободной.

Несмотря на свое рождение в английской семье, Гризельда ощущала себя такой же уроженкой Ирландии, как Шаун, возможно, даже больше, чем он, потому что она должна была отвечать за поступки своих соплеменников, а Ирландией для нее был остров СентАльбан; ее Ирландию можно было обнять и прижать к сердцу.

Воспоминания об острове заставили ее прослезиться. Она приподняла край своей вуалетки и осторожно промокнула глаза, после чего спрятала платок в муфту.

Появилась Элен, вся в черном, и Гризельде, смотревшей, как она приближалась, показалось, что фигура ее сестры с времен их юности заметно уменьшилась. Она стала ниже, тоньше и теперь занимала гораздо меньше места в пространстве; казалось, ее тело непонятным образом сжималось. Гризельда даже испугалась, что если этот процесс не остановится, то сестра когданибудь просто исчезнет.

Элен остановилась перед ней, какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Потом обнялись. Гризельда заполняла пространство вокруг себя ароматом редких духов и запахом дорогих мехов; она показалась Элен нежной и теплой, тогда как Гризельда восприняла сестру напряженной и холодной; она пахла ношеной одеждой и лавандовой водой для мужчин.

— Ты попрежнему удивительно красива! — сказала Элен. — О, я никогда не была красавицей, — отозвалась Гризельда. Но, разумеется, думала она иначе… Они засыпали друг друга вопросами и рассказами. Гризельда ничего не знала об Элен, о других сестрах и о родителях. Элен ничего не знала о Гризельде. Разговаривая, они медленно ходили по кругу, в центре которого лежал Император. Высокие белые колонны вокруг них устремлялись к куполу. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сверху, играли на золотых деталях алтаря. Из расположенной рядом капеллы донеслись звуки органа. Затем послышались женские голоса. Звучал хорал.

Элен сказала:

— Первым скончался отец. Это было в сентябре… Ах, какого года? Я уже не помню… Моя память… Я постоянно чувствую себя такой уставшей… Мне написала об отце Китти… Подожди, у меня с собой ее письмо. Перед тем как взять странички толстой серой бумаги, Гризельда сняла перчатки и сунула их в муфту. В часовне к женским голосам добавились голоса детей, чистые, словно небесная синева. Гризельда прочитала:

«…позавтракал, как всегда, с аппетитом, но потом не перешел, как обычно, в свой кабинет, а уселся в салоне в кресло, и Огонек, рыжий кот, которого мы захватили с собой, уезжая с Сент-Альбана, устроился у него на коленях. Когда я говорю Огонек, имея в виду его окраску, то забываю, что он давно уже не рыжий, так как стал почти белым от старости…»

— Огонек? — переспросила Гризельда. — Это ведь был кот Эми? — Да, конечно, — ответила Элен. — Но это невозможно! Еще до моего ухода он уже был стар как мир! — Для животных Эми возраста не существует, ты же хорошо знаешь это… — А Эми? Что с ней? — Она ушла… Они все ушли… Гризельда облокотилась на балюстраду и стала читать дальше. Солнечный свет, отраженный от алтаря, падал на письмо, и она хорошо видела текст, написанный Китти.

«…он ничего не говорил, а просто смотрел на окно напротив. Казалось, он прислушивается к чему-то. Я забеспокоилась и спросила, не болит ли что-нибудь у него. Он произнес в ответ фразу, которую я не поняла, и продолжал смотреть на окно.

Тогда Огонек зашипел и спрыгнул с его коленей на пол, взъерошенный, напряженный, похожий на маленького тигра. Он зарычал на окно, словно увидел за ним огромного пса, пытавшегося проникнуть в комнату. Отец встал, подошел к окну и произнес только одно слово: «Буря!..»

За окном ничего не было видно, кроме тумана. Ни малейшего движения воздуха, все застыло, словно оцепенев. Но отец, как мне показалось, что-то слышал. Тогда и я услышала, клянусь тебе, услышала все более и более отчетливо грохот океанских волн, разбивающихся о скалы, словно мы находились на острове, на берегу. И я почувствовала, как дом дрожит под ударами волн, и услышала рев воды, вырывающейся из подводных пещер, и рычание ветра, глухое, словно доносящееся из-под воды. Дом покачнулся, и я ухватилась за спинку стула. Отец раскинул руки, словно поскользнулся и пытался удержаться на ногах. Потом он покачнулся и медленно осел, как будто его что-то схватило за ноги и повлекло куда-то вниз, в глубину…»