Дни мира

Он сказал матери, что ему придется работать ночью, готовить месячный отчет. Она поверила ему. Сентиментальное приключение не учитывалось в ее планах, разработанных для сына. Она не могла представить, что такое возможно. Но то, что банк достаточно доверял Томасу, чтобы поручить ему вечером проверять счета, только подтвердило ее надежды; она получила подтверждение его быстрому продвижению в иерархии работников банка.

Когда рабочий день закончился, он снова взял напрокат фрак со всеми аксессуарами. Ему нужен был также цилиндр, но подходящего размера не нашлось. Служащий с восхищением сообщил ему, что у него необычный размер головы; впрочем, это не имело значения, так как он мог держать цилиндр в руке.

Он переоделся в фиакре, сложив повседневную одежду в картонку, в которой находился фрак. Завязав кое-как галстук, он с ужасом почувствовал, что у него волосы торчат в разные стороны.

На улице Дю Буа, где в большой вилле под сенью густых деревьев жила Полина, он появился в восемь часов. Она посоветовала ему не выглядывать из фиакра, и он стал ждать. Прошла минута. Пять минут. Целая вечность. Наконец дверца фиакра распахнулась перед сияющим образом: заходящее солнце украсило розовым и золотым платье из белого муслина и улыбающееся лицо сказочной феи, в которой он не сразу узнал Полину. Свет зацепился за кончики ее ресниц, залил золотом несколько выбившихся из прически непослушных прядей и перо, придерживавшее прядки, остававшиеся послушными. Скромное декольте, завуалированное тюлем, позволяло догадываться, что где-то несколько ниже, в нежной тени, хранились юные сокровища. Мягкие лучи вечернего солнца бережно коснулись протянутой к Томасу нежной руки.

Он вспомнил, что ему нужно дышать, вдохнул воздух полной грудью и помог Полине подняться в фиакр. Дверца захлопнулась, кучер что-то буркнул, и фиакр, заскрипев, двинулся с места.

Томас много раз мечтал об этом мгновении, когда окажется впервые наедине с Полиной, когда сможет обнять ее… Но это оказалось невозможно… Сидя на банкетке напротив него, держа на коленях свою небольшую сумочку, хрупкая, изящная, безупречная, от туфелек до шляпки, она была недостижима. Она была белым цветком, перламутровой бабочкой, облачком муслина. Малейшее прикосновение к ней неизбежно должно нанести ущерб этому воздушному созданию.

Он смотрел на нее, забыв закрыть рот, с перекосившейся манишкой, съехавшим набок галстуком, взъерошенной шевелюрой… Она рассмеялась.

— Вы смотрели на себя в зеркало? Он отрицательно помотал головой. Она извлекла из сумочки зеркальце размером с большую монету и протянула ему. Но он смог разглядеть в зеркале сначала только прядь волос, потом одну пуговицу жилета. Тогда она, слегка нахмурившись и закусив губку, принялась приводить его в порядок. Поправила галстук, вернула на место манишку, подтянула жилет. Попытавшись причесать его миниатюрным гребнем, она сломала его, огорченно вскрикнула и все же закончила приглаживание шевелюры жалким обломком гребешка. Во время этой процедуры он закрыл от удовольствия глаза и только что не замурлыкал, как кот.

Подъехав к театру, он выбрался из фиакра с картонкой для одежды в одной руке и цилиндром в другой. Ему очень не хватало третьей руки, чтобы протянуть ее Полине, и четвертой, чтобы рассчитаться с кучером. Он бросил картонку на землю, попытался напялить цилиндр, но вовремя спохватился и поставил его на картонку, после чего смог, наконец, помочь Полине сойти с фиакра на землю. Он не заметил, что она почти перестала забавляться, почувствовав раздражение.

Избавившись от всего лишнего в гардеробе и обрадовавшись возвращенной свободе, Томас пригладил обеими руками шевелюру и одной правой рукой усы, после чего они с победоносным видом прошествовали в заполненное людьми фойе театра, шумное, как рынок в часы пик.

Русский балет демонстрировал свою вторую программу, и светское общество Парижа, очарованное талантом Нижинского во время исполнения его первой программы, собралось, чтобы он в очередной раз превзошел самого себя. Спектакль давался в пользу жертв еще сохранившегося в памяти обывателя землетрясения в Мессине. Это несчастье, как и сам балет, были основанием для дам нацепить как можно больше драгоценностей на свои платья, волосы, шею, уши и запястья. Партер и ложи сверкали тысячами отблесков на фоне обнаженных белоснежных плеч и эффектно подаваемых почти обнаженных бюстов. По рядам сидений волнами прокатывались разговоры, незнакомые лица изучались с помощью лорнетов, при появлении знакомых раздавались приветственные возгласы.