Дни мира

— Кто эта девочка вся в белом, словно новогодняя свечка? — Это… Ах, да, это же Полина! Она с мужчиной! — Полина де Рим? Она обручена? Кто этот молодой человек? — Не знаю… Он выглядит, словно празднично наряженный лев. — Он похож на деревенщину… — Он красив… — Для него она выглядит слишком юной… Ей явно все еще требуется бутылочка с соской… Перед тем как опуститься в кресло, Томас окинул взглядом зал. Поскольку он был высоким и его никто не знал, весь зал принялся рассматривать его. И очень многие женщины подумали, что рядом с ними он выглядел бы гораздо эффектнее, чем с этим ребенком. А мужчины подумали, что он выглядит в своем фраке не лучше, чем мешок с картошкой.

Томас гораздо отчетливее, чем на приеме, осознал, что находится в мире Полины и не только не является частью этого мира, но и не испытывает ни малейшего желания быть принятым в него. Он представил, что будет, если кто-нибудь из его друзей, из существ его мира, внезапно очутится здесь. Фыркающий Тридцать первый, жираф Камилла со своими наколенниками, слон Цезарь с тремя бивнями, все эти звери, возглавляемые громадным Леоном в зеленой шерстяной рубашке с синей попугаихой Флорой, цепляющейся за его бороду, достойную Юпитера, и вороном Шамой, восседающим у него на голове, хлопающим крыльями и громко орущим:

— Ко-а!.. Ко-а!.. Эта картина развеселила его, и он засмеялся. — Садитесь же! — раздраженно одернула его Полина. — На вас все смотрят… Почему вы смеетесь? — Мы с вами оказались в зверинце, — сказал он совершенно спокойно. — Но я пойду куда угодно, лишь бы быть рядом с вами. Он немного помолчал, потом наивно добавил:

— Я мог смотреть сколько угодно по сторонам, все равно вы здесь самая красивая… Действительно, вы очень, очень красивы… Она улыбнулась, мгновенно забыв о своем раздражении, и на какое-то мгновение слова Томаса оказались истиной, потому что женщина, которой говорят, что она красива, обязательно становится красавицей.

Представление не очень понравилось ему, за исключением сцен в русских или восточных костюмах. Ему показались смешными танцовщицы, семенившие по сцене на пуантах, и этот знаменитый танцор, подпрыгивавший так высоко, что во время полета успевал несколько раз дрыгнуть ногами. Но декорации показались ему ослепительными. Написанные необычно смелыми красками, они были картинами, в глубине которых перемещались персонажи в неожиданных костюмах, таких же смелых и гармоничных, как и декорации. В конце одного из па-де-труа Нижинский совершил такой невероятный прыжок, что едва не вылетел со сцены. Зал вскочил в едином порыве восторга, и аплодисменты продолжались до бесконечности. Бюсты трепетали, бриллианты сверкали, лица у черно-белых мужчин стали красными. Томас тоже встал вместе со всеми, но аплодировал он краскам декораций, роскошным синим, ярким фиолетовым, пурпурным, зеленым и оранжевым, фантастическим коричневым и золотым.

Полина увлекла его за кулисы, где добрая половина зрителей пыталась пообщаться с Нижинским, которого охранял громадный мужик с бритым черепом. Его борода явно не знала гребня с момента появления первого волоска.

Полина хотела увидеть не танцора, а Кользена, художника по декорациям, приславшего ей два билета. Они нашли его в стороне от общей суматохи, на которую он с иронией поглядывал. Он оказался таким же высоким, как Томас, и, как ни странно, очень походил на него чертами лица, общим видом и манерами. Только его шевелюра, такая же обильная и буйная, как у Томаса, оказалась светлой, а глаза голубыми. Россиянин, финн по происхождению, он был весьма богат и путешествовал с группой Дягилева исключительно для собственного удовольствия. Он называл себя декоратором потому, что подготовил два или три макета декораций, от которых Дягилев категорически отказался. Томас поздравил его с показавшейся ему наиболее удачной декорацией последней части балета.

— Действительно, она получилось чудесной! — сказал с восхищением Кользен. — Но ее автор не я. Ее подготовил Бакст. Он говорил проникновенным голосом, голосом оперного певца, и тот, кто слушал его, невольно вспоминал виденные им когда-то спектакли. Под жакетом, таким же голубым, как его глаза, у него был надет черный жилет с золотыми пуговицами; галстук у него был бледно-зеленым. Он походил на старшего брата Томаса, и по его поведению можно было подумать, что они встретились после долгой разлуки. Он выглядел парижанином более достоверно, чем любой настоящий парижанин, — пожалуй, самую малость утрированно. Но достаточно, чтобы оказаться на обычном уровне, характерном для парижан. Его место в театре казалось очевидным — но только за кулисами. И хотя приехал в Париж из Москвы, он и в Париже оказался на своем месте. Очутись он сейчас в Самарканде или в Жеримадете, он чувствовал бы себя как дома.