Дни моей жизни. Воспоминания.

Вообразите: петербургский, в строгую темно-кофейную краску окрашенный дом, важный швейцар, появляющийся из таинственной дверцы под лестницей, устланной темно-красным ковром, безупречная горничная в белой наколке и, наконец, безупречная хозяйка, любезная без восторженности, внимательная без настойчивости, остроумная без напряженности. Все -- дом, хозяйка, окружение -- производит впечатление корректности и изящества, но не напоказ, а из уважения к собственному достоинству, достоинству артистки. Квартира небольшая, но настоящий музей, вещи старинные или вывезенные из-за границы, не случайно подобранные, а строго выбранные по своему вкусу. На стенах портреты Самойловых: замечательная голова "испанского гранда" -- В.В.Самойлова, дяди артистки, поэтическая головка ее красавицы матери...

Так жила тогда В.А.Мичурина.

Я пришла к ней работать над пьесой "Кулисы", о которой я упоминала. Много изменилось за эти двадцать лет!

Я из восторженной девочки стала профессиональной писательницей, замужней женщиной... Но смотрю на Веру Аркадьевну и вижу тот же строгий, четкий силуэт, те же блестящие, слегка прищуренные глаза, и костюм по-прежнему английский... и даже с тем же обожанием смотрит на нее ее отверженный поклонник, но дорогой старый друг -- Давыдов, и так же, как двадцать лет назад, она говорит с ним в тоне ласкового поддразнивания...

Они разбирают, что подразумевается под той или другой фразой, каков ее скрытый смысл, и спорят: она -- спокойно и корректно, он -- пылит и пышет; потом она восклицает с изумлением:

-- О чем мы думаем? Вот же автор... спросим у Татьяны Львовны, что она хотела сказать!

И спор кончался общим смехом.

За эти годы Мичурина вполне упрочила свое положение в театре. Она стала одной из ведущих артисток Александринской сцены; стала глубже и утонченнее. Она много ездила за границу, была знакома со знаменитостями европейских сцен, много читала, думала. Оставалась всегда сдержанной, без легкой воспламеняемости, которая часто сопровождает артистические темпераменты. Темперамент ее сказывался только на сцене, там она раскрывалась до конца. Каждая роль для нее, как большая, так и маленькая, одинаково важна, она отдает ей все, что в ее силах.

Мичурина, так великолепно изображавшая светских женщин в модных пьесах дореволюционного периода, никогда не гналась за светскими знакомствами, ее круг ограничивался близкими друзьями, среди которых были артистки Французского театра. Может быть, благодаря этому, когда она выходила на сцену, иногда казалось, что она зашла туда случайно из Михайловского, где тогда играли французы. Она вся была "европейской складки", выгодно отличаясь от французских артисток чисто русской культурностью. Еще одно свойство есть у Веры Аркадьевны: каждая артистка всегда приносит часть своей индивидуальности в роль и как бы дополняет, а иногда и исправляет автора. Так, героини Ермоловой казались часто благороднее, чем их писал автор, героини Савиной -- тоньше и соблазнительнее, героини Мичуриной -- часто умнее и значительнее, чем их делал автор.

В мою задачу не входит писать о Мичуриной как об артистке, это сделают искусствоведы, но как не вспомнить многие образы, созданные ею с молодых лет по сей день: стильной Софьи ("Горе от ума"), великолепной леди Мильфорд ("Коварство и любовь"), гордой Марины Мнишек ("Дмитрий Самозванец" Н.Чаева), змееподобной миссис Чивлей ("Идеальный муж"), сошедшей со старинной гравюры Лизы ("Холопы"), и кончая такими ее созданиями, как оригинально задуманная Гурмыжская ("Лес") с налетом католически-парижского ханжества или зловещая Хлестова -- олицетворение крепостнической старой Москвы.

Много ролей переиграла она, повторяю, уделяя и маленьким ролям все свое внимание, по завету Щепкина. Поэтому я с особенным удовольствием в один из ее юбилейных дней поднесла Вере Аркадьевне тот бокал, из которого пил Щепкин.

Обычно жизнь каждой артистки составляет достояние публики. Часто -- предмет разговоров, сплетен и злословия. Мичуриной это не коснулось. Она сумела как-то сделать, что вне театра она была хозяйкой своего времени, и жизнь ее как актрисы кончалась с ее выходом из театра. Некоторая замкнутость характера -- не суровая, не отталкивающая, но мягко отодвигающая непрошенное любопытство -- отразилась на ее жизни. У нее были и бывают люди, только когда она назначит, московской манеры наводнять свой дом зваными и незваными, которую так широко заимствовал любимец Петербурга Варламов (общий "дядя Костя"), у нее нет. Она получала корзины цветов, но от кого -- никто не знал. Она уезжала отдыхать за границу или в деревню, но куда -- никому не было известно. И у нее самой нет любопытства и желания вторгаться в чужую жизнь.