Дни моей жизни. Воспоминания.

   К этому времени я уже совсем вошла в московскую жизнь и Киев мне казался странным, далеким сном.

* * *

   Москва! Пестрая, красочная, пряничная, игрушечная Москва, такая, как ее потом Кандинский увидел: залитая солнцем закатным -- никогда так не хороша, как в закатный час: с церквями красными, зелеными, розовыми; с синезвездными куполами и золотыми маковками; с розовым Страстным монастырем напротив насупившегося Пушкина, с Новодевичьим, где каждую минуту отбивают часы и падают минуты с высокой башни на тихое кладбище, где черные монашки зажигают лампады у могил, -- падают с хрустальным звоном, точно жемчужины на дно серебряной чаши.

   Москва с зелеными бульварами, с тройками и "голубчиками", позванивающими бубенцами: "Эх, прокачу по первопутку!" С белыми половыми в трактирах, что, ласково потряхивая волосами, в скобку подстриженными, гостей по имени-отчеству приветствуют: "Добро пожаловать, Михаил Алексеевич... Давненько не были, Александра Петровна"!

   Москва с Замоскворечьем, где тяжелые ворота на засов заперты, а в домах от лампадок -- чад, от перин -- теснота, и после 10-ти все спит, только цепные собаки лают; с Хитровым рынком, где ужас и нищета в сердце города гнездятся, и от холода дрогнут, и пьют, и грабят, и режут... С великолепными дворцами, то Альгамбра, то готика, где-нибудь на Знаменке, -- с особнячками, в тихих переулках в садах утонувших; с запахом яблок зимой; с сайками на соломе; с цыганами в Грузинах, где после пяти часов утра старая ведьма, которая еще Апухтина помнит, яичницу жарит, а узкоглазая Стеша томным голосом песни поет, а смуглая Наташа одной рукой гостя обнимает, а другой в кармане шарит.

   С Татьяниным днем безумным, когда все улицы "Гаудеамус" поют; с полицмейстерской парой -- пристяжная, в стерлядку изогнувшись, -- звери, не лошади... С революционным подпольем на Пресне, с Ляпинкой и Гиршами, где студенты живут, молодые, веселые и голодные...

   Москва -- прежняя, пестрая, шалая, своя собственная -- и невозвратно ушедшая.

Малый театр

   Девяностые годы -- эпоха тупой, глухой реакции. Женщине не давали доступа к высшему образованию, большая часть высших учебных заведений и курсов была закрыта. Остававшиеся оазисы не могли вместить в себе всех желающих. "Кухаркиных сыновей" в гимназии не пускали, евреи преследовались жестоко и неукоснительно, вплоть до того, что еврейская девушка, чтобы иметь возможность учиться и жить вне черты оседлости, готова была выхлопотать себе "желтый билет" проститутки и подвергаться всем унизительным мерам, связанным с этим... В обществе царило насильственное лицемерие. Свирепствовала цензура, доходила до нелепостей: в комедии моей заменяла "графа" "богатым коммерсантом", так как "неудобно выводить графов в комедиях!" и вычеркивала слова "страстно целует"... Пресса говорила эзоповым языком, а в домах боялись каждого громко сказанного слова: швейцары, лакеи, дворники неминуемо состояли на службе в тайной полиции. Все, что можно было, -- задавлено, задушено. Тем не менее, а может быть, именно благодаря этому эти годы и подготовили все остальное. На фабриках Пресни, в студенческих каморках Конюшков и Ляпинки -- общежитии фельдшериц -- велась своя подземная работа и делала свое дело.

   Земля стоит под паром -- черная, голая, кое-где заросшая сорной травой. Она не бездействует: в это-то время она и набирает таинственно из недр своих и соков, и сил -- и после этого пышно взойдет на ней новая жатва.

   Но пока что женщине, жаждавшей свободы и самостоятельности, оставалась одна дорога:

   В искусство!

   И правда: только со сцены тогда единственно раздавались время от времени слова благородства и свободы, да еще произносимые изумительным голосом Ермоловой. И для Москвы того времени Малый театр являлся просветом в романтический мир "идеала". Надо было жить в эти годы в Москве, видеть Ермолову в "Орлеанской деве", "Сафо", "Марии Стюарт", знакомиться благодаря ей с Шекспиром, восхищаться Ленским и Горевым в героических ролях. Надо было ждать каждого первого представления, как его ждала вся Москва, чтобы понять, как он много для нас тогда значил, этот замечательный Малый театр. Его сцена для московской молодежи была той кафедрой, с которой великолепные артисты лучше всяких проповедников учили нас любви к красоте, правде и свободе. (Мне как-то совестно сейчас писать такие избитые слова... Но тогда они были для нас живой жизнью!)

   Он был скромным тогда, наш Малый театр. Не блистал он ни исторически верными декорациями, ни роскошью постановки, ни изощренностью деталей. Тряслись картонные колонны, когда Ермолова разрывала бутафорские цепи в темнице, но делала она это так, что мы верили, что цепи эти железные, а колонны из тяжелого гранита... И слегка поскрипывала доска четырехугольного люка, в который проваливался дух отца Гамлета, но мы вместе с Гамлетом--Ленским видели этот призрак "души своей глазами" и переживали весь ужас и восторг Гамлета. Этого театра, театра моей юности, больше нет. Забит тот вход, куда входили еще Щепкин, Шуйский, Самарин.