Дни нашей жизни

И в этом вопросе, прозвучавшем вроде бы спокойно, я почувствовал столько разочарования и горечи, что мне стало очень стыдно и еще показалось, что я потерял что-то важное, будто себя прошлого, себя до всего плохого, и не знал, в какой момент это произошло и как мне к себе вернуться.

Кулаки у меня были сжаты. Лев подошел ближе, взял мои руки в свои и разжал их.

– Иди сюда. – Он мягко потянул меня за собой, и я поднялся.

Мы сели на диван, он обнял меня одной рукой, и я уткнулся лбом ему в плечо. Немного помолчав, он сказал:

– Я тоже раньше много об этом думал. Но так ни разу и не решился.

– Почему? – спросил я, не поднимая головы.

– Обидно столько всего пропустить. Я бы тогда Славу не встретил. Может, ты бы жил сейчас с каким-то другим типом. А представь, если бы он был даже бо́льшим мудаком, чем я? – На этих словах Лев засмеялся.

Но я, упираясь ему в плечо, слышал, как бешено стучит у него сердце. Ему на самом деле не смешно. Он просто пытается быть спокойным, чтобы я тоже успокоился.

Я помог ему, отшутившись в ответ:

– А что, бывает хуже?

– Бывает, – кивнул Лев. – Я хотя бы обаятельный.

Я засмеялся, на этот раз по-настоящему. Он подбадривающе сжал мое плечо и сказал:

– Я знаю, что тебе сейчас плохо. И я не буду тебе врать, что это пройдет завтра, или через год, или через два. Скажу честно: я не знаю, когда это пройдет. Но всю жизнь ты так жить не будешь. Мои тридцать лет…

– Тебе не тридцать, – перебил я. – Тебе больше.

– Я округлил в обратную сторону… В общем, мои тридцать лет совсем не похожи на мои тринадцать. С тех пор куча всего случилось, о чем я и подумать тогда не мог. И у тебя будет точно так же – это факт. Может, уже через десять лет у тебя будут жена и какой-нибудь спиногрыз. Может, ты даже будешь не таким хреновым отцом, как я.

– Нет, – покачал я головой. – Таким же. Слава говорит, что мы похожи.

– Ну ладно, – согласился Лев. – Это тоже неплохо, могло быть и хуже. Я хотя бы обаятельный.

Мы как-то неловко друг другу улыбнулись, а потом он неожиданно и резко обнял меня, крепко-крепко прижав к себе, и проговорил:

– Мики, глупый… Ты же самое дорогое, что у нас есть.

Я понял, что у него больше нет сил выдавливать из себя непринужденные шутки. И что это – один из самых искренних моментов в наших отношениях.

Я крепко зажмурился, чтобы не потекли слезы, и прошептал:

– Прости.

– Я люблю тебя, – сказал он, отпуская меня. И, заглядывая мне в глаза, добавил: – Больше всех на свете.

А я увидел, что глаза у него такие же влажные, как у меня самого. Меня это удивило и испугало одновременно. Лев и слезы… Я думал, что это несовместимые понятия, что он даже при рождении не плакал.

Как же он испугался за меня, если сейчас эту каменную неприступную стену вдруг пробило?

– Ты ничего не видел, – сказал он, быстро вытерев глаза рукавом.

– Нет ничего постыдного в слезах, – выдал я.

Но, столкнувшись с его скептическим взглядом, согласился:

– Я ничего не видел.

Он еще раз обнял меня, а я подумал, что случилось что-то очень важное. И теперь нам друг с другом должно стать намного легче.

«Заберите меня отсюда»

После несостоявшейся попытки суицида дома с родителями я стал ближе и спокойнее, но все остальное покатилось куда-то к черту, к тому же очень стремительно. Пребывание в школе стало для меня невыносимым испытанием, что угодно могло выбить меня из равновесия: шум в классе, крик учителя, трещание звонка. Сначала я чувствовал прилив агрессии, но из-за невозможности выразить ее прямо там, в школе, я начинал глубоко дышать и стараться думать о хорошем – тогда прилив отступал. Сначала я радовался, мне казалось, что я нашел способ совладать с собой, но очень скоро на смену невыраженной злости пришли приступы паники с нехваткой воздуха, сердцем, бьющимся где-то на уровне горла, и неспособностью ни на чем сконцентрироваться.

В предпаническом состоянии я проводил в школе все семь уроков: у меня постоянно дрожали руки и колотилось сердце, все время казалось, что вот-вот меня захлестнет этим приступом и ребята поймут, что у меня на самом деле едет крыша.

Оценки у меня стали ухудшаться. Мне было тяжело понять, что от меня хочет учитель, потому что всю информацию я воспринимал притупленно. И звуки, и картинки окружающего мира сделались приглушенными, как на старых кинопленках.

Была только вторая неделя сентября, когда, проснувшись однажды утром, я понял, что ни в какую школу сегодня не пойду. Я скорее умру, чем заставлю себя снова сесть за парту и переживать из урока в урок эти удушающие, сводящие с ума приступы.

С родителями мы выходили из дома примерно в одно время, так что я делал вид, что иду в школу, но сам садился в какой-нибудь незнакомый автобус и ехал в неизведанные части города, а затем пересаживался и ехал обратно.

Я делал так целую неделю. Ярик писал мне сообщения с вопросами, почему я не хожу в школу; я важничал: «Да плевать мне на школу, не хочу и не хожу», а сам в то время не мог ходить уже никуда.