Зато как спрошу что-нибудь серьезное, например про женщин и отношения с ними (мне ведь больше не у кого спрашивать о женщинах, родители у меня ничего о них не знают), – так она сразу говорит, что мне надо учиться, а не о глупостях думать. А чуть что – так давай, на войну. Взрослым очень легко рассуждать. Сидят и говорят: «Надо быть мужчиной, надо быть собранным, надо быть сдержанным, надо быть порядочным, надо…»
А сами и объяснить не могут, что все это значит.
Мне про «надо» только Ярик ничего не говорил, поэтому я с ним больше всех общался. Он ко мне часто в то лето приходил, учил печь печенье и маффины. Один раз я спросил, кто его всему этому научил, а он сказал, что сам, по рецептам. Я спросил:
– А зачем?
Тогда у него глаза будто потускнели, и он сказал, что у него мама болеет и часто готовить не может.
Вот так вот. Иногда думаешь, что Ярик – это просто Ярик и все люди – просто люди, а вечером каждый возвращается в свое собственное несчастье, о котором ты ничего не знаешь.
Вообще-то мы с ним неплохо общались, разговаривали на разные темы, и я даже смеялся. Но смеюсь – и чувствую, что все будто бы не по-настоящему. Вот я здесь, с ним, а мысли у меня далеко-далеко.
В сентябре начался седьмой класс, а еще в гости прилетали Пелагея с Ромой и их трехлетней Юлей. Я на эту Юлю смотреть не мог – она в разных носках по дому ходила и Лену мне этим напоминала. Но все равно мне с ней больше всех приходилось играть.
Один раз вот так играли, а взрослые в зале с какими-то документами копались, шушукались, я только и разбирал: «Канада, Канада…» Еще и Юля шумела. Я ей предложил поиграть в «тишину», но она молчала секунд пять, за которые мы еще раз услышали слово «Канада», а потом заявила:
– А ты скоро в Канаду уедешь, я знаю! Это очень далеко и на самолете, как мы сюда прилетели!
– Кто тебе это сказал?
– Мама!
Я тогда решил потревожить их обмен секретностями. Пошел в зал, остановился на пороге, а они замолчали и документы перебирать перестали. Смотрели на меня как-то… странно. На меня в последнее время все взрослые смотрели странно, сочувствующе. Будто я тяжело больной и им всем меня очень жаль.
– Вы в Канаду уезжаете? – спросил я у родителей.
– Мы, – поправил Лев.
– Вы, – четко произнес я. – Счастливого пути.
И вернулся к Юле. А Пелагея сказала:
– Какой он у вас строгий.
Я даже и подумать ничего не успел. Так и решил: пускай едут куда хотят, но без меня, потому что я никуда не хочу. Буду жить с бабушкой, не пропаду.
В комнату зашел Слава, взял Юлю на руки и отнес в зал, потом снова ко мне вернулся, закрыл плотно дверь.
– Давно вы это решили? – спросил я первым.
Он не стал врать:
– Давно.
– А мне почему не сказали?
– Сначала из-за Лены, из-за ваших отношений. Побоялись, что ты не захочешь с ней расставаться. Теперь вы вроде как сами расстались, но… – Он замялся.
– Но?..
– Ты сейчас немного в расшатанном состоянии. Арина Васильевна сказала, что тебе новые потрясения ни к чему.
Арина Васильевна – это психотерапевт. Надо же, «в расшатанном состоянии»! Тоже, видимо, меня жалеет.
– Это все не так быстро делается, Мики, – будто начал оправдываться Слава. – Прямо сейчас ведь мы никуда не едем. Не в этом году и даже не в следующем.
Я посмотрел на него и сказал из последних сил:
– Я понимаю, почему вы приняли такое решение, и понимаю, почему вам это нужно. Я вас поддерживаю.
И даже улыбку из себя выдавил.
Он ушел, обрадованный тем, что я сказал что-то взрослое и умное, а у меня на этом все и кончилось. Дальше я просто разревелся, и все. И думал: «Хорошо бы, чтобы все это было настолько долго, что мне уже исполнится восемнадцать и никуда ехать не придется».
Нож и цитрамон
Родители купили мне щенка той осенью. Повода не было – купили просто так, я о собаке никогда не просил. Мне кажется, все это было какой-то воспитательной мерой, взращиванием во мне терпения, умения заботиться и любить.
Заподозрив в этом какие-то психологические хитрости, я разозлился. Сказал, что пускай сами гуляют с ней и кормят, потому что я не напрашивался.
Лев мне спокойно возразил:
– Ты будешь вставать в шесть утра и гулять с собакой.
– Не буду.
– Будешь.
– Не буду.
– Будешь.
– На каком основании? Я не просил ее мне дарить.
– На том основании, что я твой отец и могу тебя заставить.
Я хотел ответить, что он мне не отец, но сдержался: какой смысл? Опять доводить дело до драки? Я промолчал, а сам подумал, что на первой же прогулке ее «потеряю».
Будто услышав мои мысли, Лев пообещал:
– Сделаешь что-то с собакой – я с тебя сам шкуру спущу.
Мне от этой фразы еще сильнее захотелось что-то с ней сделать. Но будто совесть напомнила о себе, я подумал: «Я же не такой. Не живодер какой-нибудь там. А если я ее на улице просто так отпущу, она, скорее всего, к настоящим живодерам попадет».
Я тогда подумал, что еще не совсем озлобился и это хорошо. Интересно: когда вырасту, озлоблюсь совсем?