Дни нашей жизни

Пришлось на полном серьезе гулять с собакой, мыть ей лапы, кормить… Я злился, но почему-то не решался перестать заботиться о ней. Иногда мне казалось, что я качусь в какую-то яму и могу совсем пропасть, вырасти агрессивным, жестоким, из тех, кто может человека убить и не дрогнуть. И мне нужно цепляться за любую возможность не погрязнуть в своей агрессии совсем, поэтому я продолжал заботиться о собаке, ненавидел ее, хотел ударить, но вместо нее бил грушу или пинал мусорные баки, если дело было на улице.

Целую неделю я не давал ей имени, называл просто Собака. Потом решил, что пускай будет Сэм.

Родители спросили, почему такое имя.

– Гендерно нейтрально, – съязвил я. – Когда вырастет – сама определится.

Я докатился до самоповреждений.

Однажды на прогулке Сэм сорвалась с поводка и побежала за кошкой, а я, когда догнал ее, со злости этим же поводком и хлестнул. Сэм заскулила, и мне тут же стало стыдно, я принялся просить прощения. В следующие разы, когда хотелось ее ударить, я бил себя. Чаще всего разбивал кулаки об стену до полного онемения в пальцах, но пару раз порезал себя в области плеч, потому что они обычно недоступны для посторонних глаз.

Сэм я не любил, а она меня полюбила сразу. Когда после прогулки я отмывал ей лапы, она мне мои разбитые пальцы всегда начинала вылизывать. Однажды я даже не выдержал, заплакал и сказал:

– Зачем ты это делаешь? Я не люблю тебя, я злой, нехороший.

Но ей было все равно. Не знаю, почему меня так довел этот жест. Наверное, потому что я знал: собаки лижут руки от благодарности, а благодарить меня не за что – я говно еще то.

Вытащил ее из ванны, а сам пошел в комнату реветь. Сэм пошла за мной, прыгнула на кровать и положила голову мне на колени.

– Я не хочу жить, – сказал я сквозь слезы.

Она посмотрела мне в глаза. На коленях, где она лежала, разливалось такое приятное тепло… Только в них теперь и была жизнь. Все остальное жаждало смерти.

Может, умереть… Может, умереть?

Что будет с родителями? Они, понятное дело, расстроятся, но в конце концов человек всегда утешается после потери. А так я бы облегчил им жизнь. Я же знал, что им тяжело со мной, особенно в последнее время. Еще и эта Канада… Уедут и будут думать, что виноваты передо мной, что бросили меня, раз я с ними не поехал. А так я умру, и это даже удобно.

А кроме родителей я и не нужен был никому. Ярику? Он влюбленный или просто странный, но эта привязанность ко мне его отпустит. С моей смертью – даже быстрее.

«Ты не видел ни мира, ни жизни», – сказал я сам себе мысленно. И тут же сам себе ответил: «Я и не хочу ни на что смотреть, мне это на хрен не надо».

«Ты никогда не целовался и не занимался сексом, и ты не узнаешь, как это». – «Ну да, это обидно».

И как только мне пришла в голову эта мысль, я рванулся на кухню за самым острым ножом. Сэм пискнула от того, как резко я ее спихнул, но тут же тревожно засеменила за мной.

А я думал о том, что это жесть, полный провал. Если единственный аргумент за жизнь – это поцелуи и секс, то жизнь правда ничего не стоит. Оставаться здесь ради секса? Да черта с два, кто я такой, чтобы идти на такие сделки?

Но, схватив кухонный нож, я замер с ним в руке. Оказалось, что вот так вот просто полоснуть себя по венам – страшно. И я не могу этого сделать.

От осознания собственной трусости и неспособности даже принять смерть я начал реветь, думая о том, как ненавижу себя, всего себя, особенно свои руки, которые не могут даже решиться на роковое движение и положить всему конец.

Нужно что-то проще. Что-то, не требующее такого болезненного действия. Я полез на полку, где обычно лежали лекарства, когда я болел, но в тот день там не было ничего, кроме леденцов от кашля и двух пластинок цитрамона. И это в семье врача? Жесть.

Я взял цитрамон, сам не зная для чего, потому что понимал: даже если выпью все эти таблетки, едва ли умру.

Сел в зале, вытащил телефон и принялся гуглить, от какой дозы цитрамона можно умереть, но ответ пришел прямо ко мне домой: в этот самый миг в дверях повернулся ключ. Вот как бывает интересно: в самые неподходящие моменты что-то случается – и человек появляется дома раньше обычного. Или наоборот – в подходящие?

После дежурства Лев возвращался домой раньше. Я тогда об этом и забыл.

Бросив на меня короткий взгляд, он прошел на кухню за водой. Я замер. Нож и таблетки на столе. Можно, конечно, попытаться отмазаться…

– У тебя голова болит? – спросил он из кухни, будто подкидывая мне подсказку.

– Да, – ответил я, но голос предательски дрогнул.

Неужели я сейчас снова зареву…

Видимо, заметив эту дрожь, Лев решил зайти ко мне. Остановился на пороге зала и какое-то время смотрел на меня оттуда. Я еще не плакал слишком явно, но чувствовал, как горячеют, будто наливаются теплом глаза.

Он прошел в комнату и остановился недалеко от меня, напротив.

– Ты хотел умереть?