Дни нашей жизни

В сентябре я снова начал ходить в школу, как и все «нормальные люди». Без ужаса я думать об этом не мог, поэтому заранее занялся собственной терапией (и дрессировкой). За лето я успел прочитать несколько учебников по клинической психологии в поисках лучшего выхода из своего невроза и остановился на когнитивно-поведенческой терапии. Частью этой терапии стало приобретение флажка на стену с надписью «It’s OK» – именно эту фразу я пытался сделать своей жизненной философией. Она – первое, что я видел, когда утром открывал глаза. Когда запирался в комнате и плакал. И там же – когда меня трясло от агрессии, от тревоги, от желания навредить себе или покончить с собой прямо сейчас. Тогда я упирался в нее взглядом и вспоминал: это нормально. Все, что я испытываю, – нормально. Все, что со мной происходит, – нормально. Это жизнь.

Я постоянно начал носить с собой в чехле телефона клетчатый листок с корявыми печатными буквами: «Это нормально». Доставал его каждый раз, когда мне становилось плохо вне дома. Мне не становилось легче, но принять происходящее оказывалось проще. Так я научил себя выбираться в город хотя бы иногда, хотя бы когда это действительно нужно, научился заново доходить до школы, научился сидеть на уроках в относительном спокойствии. Я чувствовал, что на самом деле нацепил на себя какую-то маску «нормальности», что я лишь делаю всё как «нормальный», а на самом деле в корне ничего не поменялось. Мне все еще было плохо. Страшно. Тошно. Непонятно. Я составил план собственного суицида, выбрал способ, место и слова для предсмертной записки. Просто так. «На всякий случай» – так я себе это объяснил.

Все нормально.

Все нормально.

Все нормально.

Так я повторял изо дня в день учителям, одноклассникам, родителям, бабушке, Ване, Ярику.

Все нормально.

Нужно улыбнуться шире.

Прищурь глаза.

При естественной улыбке мышцы вокруг глаз напрягаются.

Все нормально.

Родители все равно замечали, что со мной что-то происходит. Я видел, как они тревожно переглядываются между собой, как понижают голос, когда речь заходит обо мне. И как не могут определиться, депрессия у меня или переходный возраст.

Еще и эта моя «социальная изоляция»… Лев навязчиво напоминал мне, что Ярик – хороший мальчик и что с ним надо дружить. Я говорил, что это неправильно – дружить с кем-то через силу или только потому, что «так надо».

Слава же советовал просто сосредоточиться на ком-нибудь другом. Обратить внимание на то, что происходит с другими, а не только со мной. Видимо, это было ненавязчивое предложение отречься от своего эгоцентризма.

И тогда я придумал игру.

Сейчас сложно сказать однозначно, почему мне захотелось поступить так, как я поступил. Возможно, мне не хватало в окружении людей из дружественной для ЛГБТ среды, с которыми можно было бы доверительно обсудить любые проблемы, но, если я скажу так, я совру: рядом всегда был Ярик, к тому же Лена продолжила бы со мной общаться, если бы я сам до этого снизошел. Люди, которые могли бы меня понять, у меня на самом деле были, но почему-то конкретно их я видеть рядом не хотел.

И тогда я сделал следующее: открыл небезызвестную группу поддержки для ЛГБТ-подростков, зашел в «поиск людей по группе», выставил свой город и свою школу. Выпали четыре аккаунта, на трех из которых не было личных фотографий, да и имена, судя по всему, были выдуманные. А четвертый оказался реальным. Я даже узнал этого парня, Глеба. Точнее, просто вспомнил, что его лицо мелькало в школьных коридорах. Учился он в девятом, на класс старше, хотя внешне выглядел на седьмой: невысокий, с кудрявыми светлыми локонами и какими-то еще совсем детскими чертами лица, неравномерно усыпанного веснушками. Если посмотреть со стороны, можно подумать, что его светлая душа вышла из детских сказок про Иванушку. Но я сразу заметил следы серой пыли у него под глазами – такая была у Вани, пока он не бросил курить, – и едва заметную лукавость его приветливой улыбки. Несмотря на милейшую детскость, Глеб любил напускать на себя показную альфасамцовость – наверное, потому что всегда был в окружении девочек.

Я скачал себе расписание его класса и каждую перемену, будто бы случайно, всегда находился неподалеку. Если он выходил из класса, то, как правило, был в компании одних и тех же девочек, если не выходил – сидел за партой и копался в телефоне. Я не любил, когда он оставался в кабинете. Мне было важно на него смотреть. И в этом странном шпионаже я все пытался понять: какой он? Что любит? Случайный ли он человек в той группе? Может, я замечу что-то, что его выдаст? Но, в общем-то, ничего не замечал.

Через неделю я уже знал его расписание лучше своего собственного. И еще знал, что в субботу он ходит в школу на факультативные занятия в театральный кружок. Я даже знал, где он живет, потому что однажды шел за ним после уроков до самого дома, на расстоянии метров пяти. И даже удивлялся, как это он еще ни разу не подошел и не спросил, что мне от него нужно. Неужели правда не замечает?