Дни нашей жизни

— Ну что ты привязался, Иван Иванович? Вот уж истинно — гусак! Шипишь и шипишь! Кто играет, тот и проигрывает, что ж делать? Чем придираться со сто­роны, вспомни, великий городошник, как ты сам три ра­за подряд продул в рюхи этому… ну, как его? Вот па­мять-то! Ну, верзила такой, еще в кузнице работал... Ануфриев, вспомнил! Как ты вызвал его на смертный бой да и продул три подряд, а?

— Я?!

— Ты, конечно, а кто же?

— Я продул Ануфриеву? — притворно удивляется Гусаков. — Да когда это было?

— А как раз перед самой войной. Перед первой ми­ровой, империалистической, вот когда!

Клава хохочет и сквозь смех тихонько повторяет:

— Перед первой... империалистической... ох, не могу!

Всем становится весело, проигрыш «Зенита» забы­вается. Кто-то замечает Воловика с Асей и Полозова с Аней Карцевой, прогуливающихся по нижней террасе. Их окликают, подзывают.

— Кто выиграл? — безмятежно спрашивает Воловик. Тут только все замечают, что у этой четверки и воло­сы мокрые и купальные костюмы в руках.

— Мы были на пляже, а потом зашли стадион погля­деть, — спокойно объясняет Полозов.

Стулья сдвигают еще ближе.

— Не знаете, кто выиграл, и не знайте, я вам докла­дывать не обязан! — шутливо говорит Диденко. — Но вот пусть Григорий Петрович скажет, разве допустимо, что­бы начальники цехов женились, не докладывая началь­ству? И замотали свадьбу?!

— Ничего, не отвертится! Алексей Алексеевич, рас­кошеливайся!—обрадованно кричит Гусаков и вырази­тельно сигналит буфетчице.

Буфетчица подает бутылки и рюмки. Ставит на стол тарелки с бутербродами.

Пьют за молодых. Гусаков кричит:

— Горько, горько!

Аня смеется, краснеет и оглядывается: людей все еще много, как тут целоваться у всех на виду?

— Аня, ведь все свои! — говорит Алексей, сильной рукой обнимает ее за плечи и целует в губы.

— Теперь можно и по второй, — с облегчением за­являет Гусаков.

Разговор за сдвинутыми столиками становится все оживленней и бессвязней. Саганский и Немиров, при­тиснутые друг к другу, спорят о чем-то своем, спокой­ная, рассудительная речь Немирова перебивается воз­бужденным тенорком Саганского:

— ... если разобраться по существу, то эти самые оборотные средства...

— ...Доверь мне распоряжаться деньгами, так я...

Саганский уже немного пьян, а может быть, притво­ряется подвыпившим, чтобы вести себя вольготнее.

— Борис Иванович, постыдись, Борис Иванович, — громко шепчет ему жена.

Гусаков вдруг привстает и кричит:

— Валечка! Валя!

Неподалеку от них Аркадий Ступин угощает Валю Зи­мину лимонадом.

— Ну, чего кричишь? — упрекает Ефим Кузьмич. — Давно не видал, что ли? Оставь их...

Гусаков с досадой хмурится и тянется за бутылкой, но Ефим Кузьмич и тут перехватывает его руку:

— Довольно, Иван Иванович. Я тебя домой тащить не буду, не жди.

Воробьев горячо убеждает Диденко:

— Принять человека — поработать с ним нужно, подготовить! А разве мы не работаем? Вот Шикин. Сколько времени не замечали человека, а какой работ­ник оказался, когда дали ему развернуться!

Рядом Ася, горделиво вздернув носик, рассказывает Ане Карцевой:

— Я его еле вытащила! Он каждый вечер занимает­ся. Профессор взял с меня слово, что я буду следить и помогать. Профессор говорит, что при таких выдаю­щихся способностях...

Галочка стоит у колен Воробьева и медленно выли­зывает мороженое из вафельного стаканчика.

Терраса опустела. Теперь только редкие пары и груп­пки не спеша проходят мимо, останавливаясь, чтобы в последний раз поглядеть на уже сумрачное, вечернее море. Купола, встающего из воды, не видно, а там, где был купол, поблескивает яркий огонек.

— Дядя Яша, что это блестит и гаснет, блестит и гаснет?

— Маяк, — не оборачиваясь, говорит Воробьев.

Откуда он может знать, если он даже не обернулся? И все-то он знает, дядя Яша!

Немиров, схватив Диденко за руку, полушутя, полу­серьезно просит:

— Ну, ты нам открой свой секрет, не таи, Николай Гаврилович! Или ты действительно любишь критику, или ты артист, а?

Он поясняет Саганскому:

— Понимаешь, Борис Иванович, как его ни крити­куй, будто с гуся вода! Не переживает — и все!

Диденко смеется:

— Ох, Григорий Петрович, боюсь — узнаешь мой секрет, и сладу с тобой не будет.

— Значит, не переживаете? — настаивает Саганский, изумленно разглядывая человека, спокойно принимаю­щего критику.

— Жаль, моей жены тут нет, — смешливо щурясь, говорит Диденко. — Она бы вам рассказала…  А что радуюсь я критике, так ведь ежели она развертывается вовсю — значит, и я молодец! А если люди смотрят, глаза зажмуривши, как коты, — значит, жирком оброс­ли. А тогда, выходит, я вдвойне плох! Да и самому ведь помогает, если подскажут — где недоделал, где не­додумал!

И обращается прямо к Воробьеву:

— Верно, Яков Андреич?

Минуту они испытующе смотрят друг другу в гла­за, потом Воробьев с улыбкой говорит:

— Так-то оно так…

Буфетчица нетерпеливо топчется вокруг засидевшей­ся компании — все уже разошлись, ресторанчики сво­рачиваются, работяги грузовики снуют взад и вперед, увозя тысячи ящиков с пустыми бутылками, перевер­нутые лотки, голубые тележки из-под мороженого.