Дни нашей жизни

— Аня! — радостно вскричал Полозов и поймал ее сопротивляющуюся руку. — Раз вы уже сердитесь, что будут лимиты и препоны, — значит, хотите взяться. Но, Аня, разве бывает, чтобы на нужное дело не нашлось поддержки? Была бы энергия доказать и потребовать!

Аня посмотрела на него и нехотя улыбнулась:

— Может быть. И все-таки я не возьмусь, я инже­нер, я хочу на производство…

— А решать все-таки буду я, — жестковато перебил Полозов. — В интересах цеха, товарищ инженер, не так ли?

Он тряхнул ее руку, потом поймал и тряхнул другую, сложил их вместе, сжал и отпустил.

— Взялись, Аня. Большое дело сделаете.

Аня пошла домой пешком, через Парк Победы.

После дневной оттепели к вечеру подморозило, мок­рые ветви молодых деревцов обледенели и поблескивали в свете качающихся на ветру фонарей. Дорожки стали скользкими, а тонкий ледок, затянувший лужи, с хру­стом оседал под ногой.

«Я дома. Я дома»,— всем существом ощущала Аня.

Она очень устала от множества впечатлений. Гулкие шумы еще звучали в ее ушах. Она еще чувствовала су­хой, кисловатый запах цеха. Один за другим возникали перед нею люди, которые отныне будут ее товарищами, рассказы и объяснения, которые спутывались в ее мозгу, как она ни старалась их понять и запомнить. Перед гла­зами проходили на лету схваченные и не всегда понят­ные Ане черточки цехового быта — обрывки споров, история с Кешкой, какая-то ожесточенная перебранка Виктора Гаршина с другим цехом, когда он кричал в телефонную трубку, одновременно подмигивая тем, кто находился поблизости: «Как вы сделаете, меня не ка­сается, хоть сами в печь полезайте, а чтоб завтра к утру все отгрузить!»

Каким чудом занесло на завод Виктора Гаршина? Снова — как тогда под Кенигсбергом — жизнь сталки­вает ее с ним... Для чего?

У выхода из парка накатанная детьми ледяная по­лоска по краю дорожки так и манила. Аня разбежа­лась и боком, по-мальчишески расставив ноги, прокатилась по ней, чуть не упала, рассмеялась и широким вольным шагом направилась к дому.

— Товарищ Карцева! Товарищ Карцева!..

Щуплая фигурка метнулась к ней навстречу из глу­бины парадной. Аня пригляделась и узнала Кешку.

— Товарищ Карцева... Вы мамке не говорите... Я вам честное слово даю... Вы только мамке не расска­зывайте... Я, честное слово…

— Да ты кто: Евдокии Павловны сын?

Кешка упорно загораживал ей дорогу.

— Не скажете? — настойчиво повторил он.

— Сегодня не скажу, а следующий раз обязательно скажу. Ты что ж, нарочно поджидал меня здесь?

Кешка кивнул и через две ступеньки, опережая Аню, побежал наверх.

Умываясь в ванной, Аня слышала, как Евдокия Пав­ловна ругала Кешку за то, что поздно пришел, созывала мальчишек обедать и затем бранила уже всех троих за то, что руки не отмыли как следует, и ногти грязные, и опять башмаки мокрые, прямо наказание с ними...

— Конечно, с детьми не покричишь — не совлада­ешь, — предупредила вчера Евдокия Павловна. — Вы уж не обижайтесь, если иной раз кричу. И сами ребятам внушайте, чтоб не озорничали. Чужого человека они скорее послушают.

Самый озорной из троих — Кешка.

Самый озорной из сорока семи — Кешка Степанов, ученик токаря, про которого Аркадий Ступин сказал: «Главный озорник в цехе». Сорок семь учеников в воз­расте от шестнадцати до восемнадцати лет.

Вернувшись в свою комнату, Аня постояла у порога, хмуро сдвинув брови. Надо было сию же минуту, не медля, занять себя делом, чтобы не растерять бодрого, чудесного настроения. В этой комнате жили воспомина­ния. Они словно подстерегали ее, теснясь за спиной: оглянешься, а они тут как тут.

Тряхнув головой, сжав губы, Аня решительно зажгла настольную лампу, выдвинула нижний ящик письмен­ного стола — потрепанные, пожелтевшие, стопками ле­жали там институтские учебники и конспекты, зачитан­ные перед экзаменами, испещренные пометками и под­черкиваниями.

Она раскрыла конспект по технологии, с которого решила начать, но читать не могла: так ясно припомни­лись студенческие дни, подруги Светлана и Люба, с которыми сидела ночи напролет, ожесточенная зубреж­ка и перекрестные опросы, короткие перерывы с хохо­том, возней и поздними торопливыми ужинами... Павлуша тогда уезжал на монтаж турбины. Он сказал на прощанье, улыбаясь: «Вы, девочки, не зубрите, а вни­кайте в самую суть. Поймете — само запомнится...» А потом, целуя Аню, шепнул: «Главное — не волнуйся, ты же прекрасно все знаешь...» Павлуша...

Она откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. С этим ничего не поделаешь. Как ни притворяйся перед самой собою — все равно от этого не уйти. Одна. При­дешь — и некому сказать: «Знаешь, сегодня...» С тех пор как Павлуши нет, будто пружинка внутри прихлоп­нута, сжата, и никак ей не вырваться на вольную волю. Это Павлуша придумал: «Ты такая неугомонная, у тебя словно пружинка внутри — раз! — и выскочила!» То было от полноты жизни, от такой полноты, когда все интересно, все мило.

Аня раскрыла глаза — сухие, потемневшие. Не надо касаться этого даже мыслью. Надо забыть, что так бы­вало. Живут же люди и без этого! Делом надо занять­ся, делом! И не хвататься за все сразу, а продумать то, что нужно завтра и послезавтра.