Дни нашей жизни

Откинувшись назад, Алексей старался справиться с собою и стряхнуть это наваждение. Ведь все давно оторвано, отрезано, пережито. Она не захотела пойти с ним по жизни так, как представлялось ему, как хо­тел он. Она уже тогда, может быть не совсем ясно по­нимая это, ждала своего генерала, или академика, или черт знает кого — того, кто ей «создаст все условия»... Любила она его, Алексея? Кто ее разберет. Во всяком случае, не настолько, чтобы отрешиться ради него от своих стремлений. Он тогда крикнул ей что-то очень резкое, даже грубое, и ушел, хлопнув дверью так, что на лестнице шуршала штукатурка, когда он в беспамят­стве сбегал вниз. Решение далось нелегко, но оно было правильным. Оно было единственно возможным. Зачем же сейчас ворошить старое?..

Он скосил глаз — она тут, рядом, ее губы слегка приоткрыты, ее нежный профиль маячит совсем близко на фоне мелькающих за окном машины домов, голых деревьев, встречных машин и трамваев. Как странно, что она встретилась снова именно сегодня, в такой горь­кий день!

— Где ты живешь? — спросил он, чтобы нарушить молчание.

— На Старо-Невском, милый, — шепнула она, заго­ворщицки улыбаясь. — В совсем отдельной квартире, где сейчас нет ни души! Ни души! Мы с тобой устроим пир, Алешенька, такой пир! И никуда я тебя не отпущу. Я так рада тебе, если б ты знал, как я тебе рада!

И она облизнула губы движением лакомки.

Он вдруг с ужасающей ясностью представил себе все, что должно совершиться. Устроив свою жизнь во­преки идеалам и принципам «наивного» Алеши, ничем не поступившись ради него, она теперь с обычной своей беспечной легкостью готова взять его в любовники... чтобы удовлетворить свои давние, обманутые желания? Или для того, чтобы все-таки восторжествовать над ним?..

— Остановись на минутку, — сказал он, когда они пересекли вокзальную площадь и свернули на Старо-Невский.

Придумать любой предлог — пора на завод, неот­ложное деловое свидание... все, что угодно, но сейчас же вырваться, уйти, остаться одному, разобраться... И сделать это немедленно, пока она не привезла его к себе, — оттуда будет уже поздно, не под силу уйти... А может, и не надо уходить? Восторжествовать само­му?.. Переломить это ее эгоистичное легкомыслие и с презрением бросить ей в лицо все, что он о ней ду­мает?..

— Останови!

Они как раз проезжали мимо большого винно-гастрономического магазина. Качнув головой, она добро­душно сказала:

— Не надо, дружочек, ничего не нужно. Дома есть и закуски, и всякое вкусное, и даже шампанское!

Этот последний штрих завершил рисунок. У нее не было даже той подлинной взволнованности чувства, ко­торая могла бы оправдать ее. «Закуски, всякое вкусное, шампанское...» Кто знает, первого ли она везет любов­ника на всю эту программу?..

— Останови! — крикнул он, рванув дверцу.

Она испуганно затормозила, ткнувшись передним колесом машины в край тротуара.

— Прошу прощенья, но шампанского не пью, — ска­зал он, нащупывая ногой тротуар и с ненавистью глядя в ее побледневшее лицо с дрожащими губами. — И вооб­ще, знаешь, я не любитель этих штук...

Он выскочил из машины, захлопнул дверцу и боль­шими шагами пошел назад, торопясь затеряться в при­вокзальной суете.

«Не любитель этих штук...» Глупо. И грубо. Надо было сказать прямо. Или не говорить ничего: занят, то­роплюсь — и все...  А впрочем, какая разница! Если способна понять — поймет.

Он ни разу не позволил себе оглянуться на светло­серый автомобиль, приткнувшийся к тротуару. И, не оглядываясь, он чувствовал, что автомобиль еще там. Что она делает сейчас? Злится? Плачет? Все равно, не оглядываться, не возвращаться, ни в коем случае не возвращаться, даже если плачет…

Оглядевшись, он увидел себя стоящим посреди тро­туара на углу Невского и Владимирского. Голова была пустая и какая-то гулкая: каждый звук отдается. Устал. И очень хочется есть: от расстройства чувств забыл се­годня пообедать.

В маленькой закусочной он залпом выпил стопку водки, съел несколько бутербродов и выпил вторую стопку. Вкуса еды не почувствовал, а водка ударила в голову. Он побрел по Владимирскому проспекту, ни о чем уже не думая в отупении усталости. Потом дома и люди медленно закачались из стороны в сторону.

Он постоял, пока дома и люди не утвердились на местах, зашел в первые попавшиеся ворота и увидел неожиданно провинциальный дворик с круглым пали­садником в центре. Дети скатывались на санках с полу­растаявшей, почерневшей снежной горки, окруженной лужами. Они не обратили никакого внимания на чужого дядю, вошедшего в палисадник и почти упавшего на мокрую скамью.

Была минута, когда все окружающее — и незнако­мый дворик, и дети с их шумной возней — провалилось в пустоту. Очнувшись, он с удивлением огляделся и уви­дел перед собой мальчугана в непомерно большой шап­ке. Наушники были развязаны, и потертые, свернувшие­ся жгутом тесемки болтались на забрызганной грудке серого ватника. Под удивительными, лазурно-синими, очень серьезными глазами краснели вздернутый нос и влажные, удивленно раскрытые губы.

— Вы спите, дядя? — шепотом спросил мальчик.