Дни, полные любви и смерти. Лучшее

Так-то оно так, но, когда Альберт случайно на них наткнулся, машина, которую сделал Бедняга Чарльз, мало что работала, еще и командовала Чарльзом. Он, бедняга, сделал машину, чтобы думала за него, а она и давай его поучать самым унизительным образом.

– Изобретательством занимаются только ущербные и ни на что не способные неумехи, – зудела машина. – Греки в период расцвета ничего не изобретали, не использовали механические орудия и заемные источники энергии. Они, как всякий разумный человек или механизм, использовали рабский труд. Они не искали легких путей, зато самую трудную задачу выполняли с легкостью… А вот неумехи упорно изобретают. Ни на что не способные – изобретают. Всяческие извращенцы изобретают. Жалкие холопы изобретают.

Альберт рассвирепел, что с ним случалось нечасто, и убил обоих. Но он знал, что машина, созданная машиной, говорила правду.

Альберт загрустил. Умный человек на его месте нутром бы почуял, что именно тут неладно. Альберт же чуял только одно – что чутье у него работает плохо и никогда хорошо работать не будет. Выхода он не видел, а потому создал новую машину и назвал ее Чуйка.

В чем-то это была худшая из его машин. Создавая ее, Альберт пытался выразить свою тревогу по поводу будущего. Устройство получилось корявое и душой, и конструкцией своей. Одно слово – отщепенец.

Машины поумнее столпились вокруг и насмехались над Альбертом, пока он заканчивал сборку.

– Ну ты даешь! – дразнились они. – Это же примитив! Брать энергию из окружающей среды! Мы тебе двадцать лет назад объяснили, что этот фокус устарел, и уговорили поставить нам всем энергетические декодеры.

– Э-э… Мало ли, вдруг случатся классовые беспорядки и все энергостанции захватят? – запинаясь, выдавил Альберт. – А мой Чуйка сможет работать, даже если весь мир сровняют с землей.

– Он даже не настроен на нашу информационную матрицу! – издевались машины. – Он еще хуже Бедняги Чарльза! Топорная работа!

– Может, на такое снова появится спрос, – вяло отбивался Альберт.

– Он даже на улицу проситься не приучен! – возмущались изысканные механизмы. – Смотрите, весь пол заляпал каким-то первобытным машинным маслом!

– Я могу ему посочувствовать, как свое детство вспомню, – вздохнул Альберт.

– На что он вообще годится?

– У него… это… чутье, – промямлил Альберт.

– Только и можешь, что сам себя дублировать, да и то криво! – заорали машины. – Давайте устроим выборы и найдем тебе замену на должность, если можно так выразиться, главы нашего предприятия!

– Босс, я нутром чую, как с ними справиться, – шепнул недоделанный Чуйка.

– Они блефуют, – прошептал в ответ Альберт. – Моя первая логическая машина меня научила – никогда не создавать того, что я не сумел бы отключить. Я могу их вырубить в любой момент, и они это знают. Жаль, я сам до такого в жизни бы не додумался.

– Может, наступят тяжелые времена, когда и я на что-нибудь пригожусь, – промолвил Чуйка.

Всего однажды, уже в довольно зрелом возрасте, у Альберта ненадолго проклюнулась честность. Одну-единственную штуку он сделал сам (и сделал категорически неудачно). Случилось это в Новый, двухтысячный год, когда Альберту вручили кубок Финнерти-Хохмана, высшую награду интеллектуальной общественности. Конечно, довольно странно присудить ее Альберту, но, как было верно подмечено, практически любое значительное изобретение за три десятка лет оказалось придумано либо им самим, либо на основе его машин.

Вы знаете этот кубок. Наверху статуэтка Эвремы – синтетической греческой богини изобретательства. Она стоит, раскинув руки в стороны, словно вот-вот взлетит. Ниже – стилизованный мозг в разрезе, все извилины наружу. А под ним – герб Академии: серебряная вертикально стоящая фигура древнего ученого, слева червленый андерсеновский анализатор, справа мондемановский гиперпривод с узором беличьего меха. Великолепное произведение Гробена, девятый период его творчества.

Речь для Альберта составила специальная речеписательная машина, однако он почему-то ее не прочел, а понес отсебятину. Это была катастрофа. Как только его представили публике, он встал и давай молоть чепуху.

– Э-э… Только больные устрицы производят перламутр, – сказал он.

Слушатели так рот и разинули. Что это за начало речи?

– Или я не то животное назвал? – пролепетал Альберт. – Эврема не так выглядит! – вдруг выкрикнул он, указывая на кубок. – Нет-нет, совсем не так! Эврема слепа и ходит задом наперед. А матушка ее – безмозглая дубина!

Слушатели страдальчески морщились.

– Без дрожжей опара не поднимется, – стал объяснять Альберт, – но сами по себе дрожжи – это грибок, то есть болезнь. Вы, великие и великолепные упорядочиватели! Вы не выживете без тех, кто нарушает порядок. Помрете, и кто вам скажет, что вы уже мертвые? Когда не будет ущербных недотеп, кто станет изобретать? Что вы будете делать, когда нас, убогих, совсем не останется? Кто тогда поднимет вашу опару?

– Вы плохо себя чувствуете? – вполголоса спросил ведущий. – Может, пора заканчивать выступление? Слушатели поймут.