Днище

Если бы Анатолий Иванович был графом, как Толстой, которому не надо было каждый день думать о хлебе насущном, может быть и его имя вошло бы в анналы русской литературы описанием бездонного неба. И пусть это небо не над каким-то Аустерлицем, а над более прозаичными местами его родного города, но Анатолий Иванович созерцал его последние двенадцать лет практически ежедневно, проводя часы сиесты на свежем воздухе. Лёжа лицом вверх, не шевелясь из боязни расплескать с таким трудом добытое спиртосодержащее любой породы, он словно питался энергией бесконечности и никак не мог покинуть этот надоевший неудобный мир. Хотя и честно пытался это сделать.

Попыток было 28, но в приёмном отделении небрезгливые санитары, которым была не в радость лишняя бумажная возня, сводили эти пробы на нет с помощью клизмы и марганцовки. Несколько раз даже ставили капельницу. Хотя, судя по оставшимся на руках синякам, Анатолий Иванович принёс немало пользы науке, послужив для стажёров учебным пособием.

Сегодня была 29-я попытка, которая грозила таки закончиться удачно, не смотря на старания дежурного врача, запершего Анатолия Ивановича в обезьяннике с целью проспаться и прийти в себя на сколько это вообще возможно.

А началось всё с грациозно вплывшего в «Любушку» Куцего, которого когда-то звали Леонидом Израилевичем.

– Чё припхался? Деньги, что ли, появились? – поздоровалась тётя Люба.

Куц в какой-то спешке трясущейся рукой протянул ей двадцать рублей, при этом не проронив ни слова.

– Ну, это в счёт долга пойдёт, – и Любовь Ивановна сунула бумажки в карман передника, который уже изрядно топорщился.

– Ну Люба, Любушка, – заныл Лёня как ребёнок, пытаясь даже выдавить слезу. Но организм упорно не хотел расставаться с последними каплями влаги, поэтому Куц принял позу просителя, наклонив корпус ровно на 32 градуса. Руки сами сплелись в замок, отчего всё действо стало походить то ли на молитву, то ли на приветствие японского самурая.

– Ну Люба, ну детскую хоть дай, остальное вечером занесу, клянусь чем хошь. Вот те крест, – Лёня широко открестился от принадлежности к лучшим воинам Японии.

– Ага, вечером на мерседесе завезёшь, – попыталась сострить старомодная тётя Люба, но её большое сердце не выдержало религиозного напора и она со вздохом достала из под прилавка заветную чекушку, – последний раз. Ясно?

– Ой, Люба, что хошь делай, коли соврал, золотая ты женщина.

– Ладно уж, иди, и чтоб я тебя без денег тут не видела.

– Никогда, – Куций переступил порог, зажав в руке детскую. Другой рукой он повернул крышку. Этот не то хруст, не то треск, с которым открылась бутылка, был сейчас для Лёни мелодичнее любого шедевра классической музыки. Ровно через три глотка опустевшая, потерявшая былую романтическую ауру стекляшка, присоединилась к своим собратьям разного литража, кучковавшимся в мусорном контейнере. Он вытер рот всё тем же рукавом пальто, чувствуя, как тепло рука об руку с хорошим настроением наполняют доселе пустой сосуд его тела.

Анатолий Иванович, который наблюдал за всем этим, подождал ровно 30 секунд и пошёл, как бы продолжая свой путь и вроде торопясь по сверхважному делу. Но тут он будто бы случайно увидел Лёню и расплылся в такой улыбке, о которой говорят обычно «в 32 зуба». Но у Анатолия Ивановича в силу возраста и нестандартного подхода к жизни зубов было минимум в три раза меньше. Поэтому его улыбка была похожа, скорее, на изрядно потрёпанную клавиатуру от пианино «Украина».

– Лёня, здорова!

– Приветствую, дядь Толя. А ты всё не помрёшь никак, хрен старый.

– Да вот чувствуя я, что щас прям душа улетит, если опохмельную не приму. Слушай, а у тебя, случаем, нету? А?

– Нету, сам с утра пробки не нюхал.

– А деньга, мож, есть какая?

– Дядя Толя, да откуда ж деньги у поэта?

– Эхохо, это жалко. А то я точку одну знаю. Там не то, что в «Любушкке», не дерут с простого народа. По восемь.

– Да ну? – засомневался Куц, сжимая в руке оставшийся нетронутым полтинник, – а покажешь?

– А чё ж нет-то. Только ты не обессудь, конечно, но походные-то нальёшь?

– Налью, не боись, – успокоил его Лёня и сделал такой жест рукой, который говорил: моё слово – железо.

Анатолий Иванович повёл Лёню через частный сектор, потом сквозь узкие межгаражные щели и, наконец, в дырку под забором, называя всё это «скороточкой». «Попасть из пункта А в пункт Б самым коротким путём можно только по прямой» – думал Лёня, философски снося все тяготы путешествия. Они подошли к подъезду, из которого не столь давно выносили Валеру Хохлова вперёд ногами, чтобы увезти на ПМЖ в тихое, уютное место не далеко от города.

– Тут, – дядя Толя кивнул на подъезд, – на пятом, на право, до упора и направо. Сто двенадцатая. Скажешь, от меня, а то она просто так не откроет. Боится, чтоб ей зубов во рту не поменьшало, потому что, говорят, помер Валерка, хлебнув её сивухи.

– Слышь, а если и мы того, коней двинем от некачественного алкоголя?

– Да у Валерки сердце слабое было, ему ж и врачи пить запретили. Не ссы, Лёня, иди давай, а то ведь в натуре до завтра не дотяну, ей Богу.