До февраля

И в сети она шевелиться не будет, что бы там ей сейчас ни писали. Пусть пишут. Аня не смотрит – значит, не в сети, значит, не существует. Может, правда не заметят. Или устанут ждать и дальше пробегут. В моменте, как говорила Софья, Ане больше ничего и не надо. А переживет этот момент – подумает, что да как.

Ну вот, пережила. Даже в туалет сходила наконец-то, все эти бесконечные часы терпела – вдруг увидят, услышат, почуют.

Софья, конечно, не супергерой и вообще не то чтобы надежная защита, но с нею непривычная стылая жуть улеглась в родной уютный режим «пьем чай с соседкой-подружкой». А что в чай часто капают слёзы – так не в первый раз же.

Софья выждала, пока слёзы иссякнут, поднакопятся и пойдут на второй заход, и велела:

– Рассказывай.

И Аня рассказала: вздрагивая, екая горлом до заикания, пугаясь заново – и постепенно выпуская из себя ужас, который будто отходил па́ром от неудобно распирающей ее ледяной глыбы, и та таяла, становилась терпимой, сносной, малозаметной. А Софья должна была извести ее остатки насухо, как умеет.

– Ну, нашла чего бояться, – протянула она, как и ожидалось. – Дебил какой-то шутит, а ты ведешься, как маленькая.

Аня посопела в кружку и сказала:

– Он цитировал.

– Ну мало ли… Совпало просто. Я вон нифига не читала, кроме букваря и «Котов-воителей», и то цитирую что-то постоянно, ты сама говорила.

Аня несмело улыбнулась – Софья правда то и дело умудрялась нечаянно пересказать близко к смыслу и даже букве афоризм то Шекспира, то Пелевина, которые ей и насвистеть-то было некому. Софья, кивнув, принялась развивать наступление:

– Потом: ты наизусть эту рукопись помнишь, что ли? Там, может, совсем не так всё, а у тебя просто память глюкнула. Иди проверь.

– Нет.

– Ну давай я сама проверю.

– Нет! – крикнула Аня и снова затряслась, кажется, всем телом.

Чай выплеснулся на стол, хотя было его уже полкружки.

– М-дя, – сказала Софья и встала.

Аня сгорбилась над чашкой, пытаясь унять дрожь.

Софья погладила ее по голове, осторожно сдвинула кружку вместе с вцепившимися в нее пальцами, вытерла со стола, потом тюкнула длинными яркими ногтями по пластмассовому боку чайника.

Аня, убрав левую руку, двинула правой кружку. Софья подлила еще кипятку, капнула заварки, толкнула к Ане упаковку зефира и скомандовала:

– Давай-давай, с зефиринкой. От сердца отрываю. Надо тебе хоть таких эндорфинчиков нагнать. Хочешь, ликера плесну?

Аня помотала головой и уткнулась в кружку. Ей было стыдно и немножко приятно.

Больше Софья ее не успокаивала, не кормила и про рукопись не заговаривала. Аня сама поела, сама накатила еще чаю и сама сказала, с омерзением пакуя в рюкзак рукопись, замотанную в два пакета, будто холерный образец:

– Я завтра посмотрю, с Наташей вместе.

– А смысл? – спросила Софья, зевнув, – она уже переоделась в пижаму и вставляла наушники, чтобы отойти баиньки под адский попс, который использовала в качестве колыбельной. – Пусть Наташа смотрит, а лучше сразу менты, если им надо. Ты – всё, вахту сдал.

Точно, подумала Аня, по третьему разу намыливая руки после рукописи. Я сделала всё, что могла, и всё, что требовали. Дальше пусть делают те, кто требовал и от кого это требуется. А от меня больше ничего не надо.

Аня почти успокоилась – и так и уснула, почти спокойной.

А проснулась от внезапного и жуткого осознания того, что рядом с ее креслом-кроватью стоит посторонний.

Часть шестая. В жизни так не бывает

Глава первая

Фурсов взял тетрадь, лежавшую почему-то на полу, с неожиданной для него проворностью сел за стол и прогнал страницы к концу и снова к началу, чуть поигрывая губами в такт неровному шелесту. Это почему-то пугало страшно. Особенно вместе с причудливым незнакомым запахом. Почти незнакомым.

Аня напряглась, пытаясь сообразить, чего боится, где она могла ловить этот запах и почему он усилился, сладковатый и чуть затхлый, и обнаружила лицо Фурсова прямо перед своим: он стоял вплотную к Ане, чуть шевеля растянутыми синеватыми губами, отчего дыра распахнутого рта казалась то ли колыхающейся медузой в кинонегативе, то ли живым колодцем, источавшим тьму, ужас и запах.

Аня дернулась, из последних сил выскочила из падающей на нее шевелящейся жути и застыла, чтобы прийти в себя. Сперва она попыталась понять, почему не удивилась стремительности Фурсова – да потому что он и перед этим был быстрым и ловким. Такой уж сон. Да, это сон, просто сон, мерзкий, страшный, невыносимый, но я уже выскочила, я в домике, я в безопасности, вне черной жути и вне странного запаха, пусть они и висят вокруг следовыми остатками, пока я не проснулась окончательно.

Значит, надо просыпаться окончательно, пусть и не хочется.