До особого распоряжения

- Ну хотя бы Мавляна?

- Я все объясню. - Камил был спокоен. Он чувствовал, что это спокойствие бесит Рустама. -

Перестань, - попросил он. - Лучше скажи, откуда у тебя эти стихи?

- Написал. - Рустам вдруг вздохнул устало.

- Давно написал? - спросил Камил.

- Не очень.

- Они произвели впечатление.

- На них?

- На меня тоже. Только - совсем иное.

- О тебе я не думал, - сказал Рустам. - Мне их удивить хотелось.

- Ты сумел это сделать.

- Вот и хорошо. Пусть считают нас отъявленными подлецами.

- Зачем это тебе?

- Пригодится. - Рустам уже совершенно спокойно предложил: - Хватит об этом. Давай спать.

На комсомольском собрании Камил рассказывал свою биографию, потом отвечал на вопросы.

- Сколько получал у бая?

Камил пожал плечами:

- Он ничего не платил. Это был самый жадный человек в кишлаке.

- Отца помнишь?

- Очень плохо. Он редко бывал дома.

Камил боялся взглянуть в сторону Мавляна. Но посмотреть нужно. Мавлян сидел, скрестив руки на

груди. Делал вид, что безучастно рассматривает плакаты и портреты, которыми украшен актовый зал. Он

за последнее время возмужал. Кажется, поведет плечами - и затрещит ситцевая рубашка. Она у него

всегда чистая. Ночами стирает. Учится он хорошо: на лекциях боится слово пропустить.

Все-таки Мавлян поднимает руку. Камил застывает, подготавливая ответ: все тот же рассказ о детстве,

о пожаре в кишлаке.

- Как ты представляешь свою будущую деятельность? Что у тебя глазное в жизни?

Вопрос неожиданный. Камил путано говорит о мировой революции, о том, что нужно быть в первых

рядах борцов за народное счастье. В президиуме кто-то одобрительно кивает головой. Все правильно.

Эти же слова написаны на лозунгах. Секретарь ячейки тоже соглашается.

- Правильно, правильно... Ну, а вы-то сами что будете делать? - Он чем-то похож на Карима. Тоже в

красноармейской гимнастерке. Только волосы светлые, легкие да глаза серые. - Бывал я в вашем краю,

бывал в кишлаках...

Он словно взял Камила за плечи и резко повернул от лозунгов к тому дальнему нищему кишлаку.

Взбираются вверх поля. Прижались к подножию гордого Айкара кибитки с плоскими крышами, на которых

лежат связки хвороста.

И Камил говорит о родном кишлаке, о неграмотных людях. Он вспомнил старого чабана,

исколесившего все окрестные горы. Как-то старика повезли к далеким родственникам в Самарканд. Он

был на празднике или на свадьбе целых три дня.

Старик часами рассказывал о каменных мостовых, о фонарях на улице, усатом жандарме. Почти

каждый рассказ он начинал фразой: «Когда я был в Самарканде». Чабана считали самым знающим,

повидавшим жизнь человеком. А он не мог даже расписаться. У Джумабая хранилась его бумажка с

кривыми крестиками - свидетельство о вечных долгах.

Будет ли в кишлаке школа? Все зависит от него, Камила, от его товарищей. Так он и сказал.

- Видишь: единогласно приняли. Я же говорил, некого нам бояться, - сказал он после собрания

Рустаму.

- Конечно, некого, - согласился Рустам.

Чувствовалось, он поддерживает разговор ради приличия, чтоб не обидеть Камила, а мысли его

далеко. О чем-то думает Рустам уже не первый день. Очень изменился парень с того вечера у Мехти.

Сейчас возбужденный Камил еще не замечал перемены.

- Нужно Кариму написать. Он обрадуется.

- Конечно, - опять равнодушно согласился Рустам.

Подошел Мехти. Поползли усики, сверкнули зубы.

- Привет комсомолу! Слышал, слышал... Нужно отпраздновать.

15

Камил развел руками:

- Подождем стипендии.

- Не обязательно. - Мехти засмеялся. - Счастье в наших руках. Так говорит комсомол?

- Так, - ответил Камил.

- Тогда - вечером. - Мехти хлопнул его по плечу и, повернувшись, зашагал по длинному коридору.

- Видишь, даже комсомольцем стал, а все равно... - Рустам недоговорил и тоже ушел.

Но если бы он сказал что-нибудь обидное, все равно не испортил настроения Камилу. У него был

праздник.

Они гуляли в хорошем, дорогом ресторане. Такой публики не встретишь на улицах Баку, в коридорах

института. Черные костюмы, белоснежные, накрахмаленные воротнички. За одними столиками шли

деловые разговоры, за другими - шумно произносили тосты. Оркестр играл старательно, без отдыха.

- За комсомол! - громко объявил Мехти.

Тост прозвучал в этой обстановке странно. За соседним столиком солидные люди переглянулись:

веселится молодежь. Так любящие отцы глядят на невинные шутки детей.

В аудитории института врывались загорелые парни. От них пахло морем и нефтью. Они несмело, с

удивительной осторожностью, раскладывали на столах книги и тетради. Парни обычно не высыпались,

не успевали вовремя поесть.

В ресторане был совсем другой Баку. Этих медлительных с сытыми лицами людей не встретишь в

порту.

С подчеркнутым изяществом Мехти говорит о дружбе. Он обычно начинает издалека. Его притчи

полны красивостей. В них и небо, и птицы, и солнце. Потом неожиданно, в одной фразе, - заключение.

- Солнце восходит каждый день над морем. Пусть стихи нашего друга восхищают блеском и широтой!

Пьют за Рустама. Он уже слегка опьянел и смущенно машет рукой: