До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове

— По восточному обычаю вслед отъезжающему надо выплеснуть воду, — сказал, улыбаясь, Азизбеков.

— Ну что ж, выплесните, Мешади, я не против. Вот вам кувшин…

Поезд еле тащился. Долго стояли в Перовске, ждали, когда отправится воинский состав с ранеными, которых везли с Дальнего Востока через всю страну. Около вагонов ковыляли на костылях солдаты, бегали молоденькие, в белоснежных наколках сестры милосердия, сердобольная старушка совала солдатам коржнки.

«Эти уже отвоевались», — невесело подумал Фиолетов.

В его вагоне было тесно, душно, он рассеянно смотрел в окно и думал о том, что едет в чужой, незнакомый город и совсем неизвестно, что его там ждет, справится ли он с поручением и где найдет пристанище, хотя бы на первые дни. Правда, в голове он держал адресок, которым его снабдили в Бакинском комитете.

Грозный встретил Фиолетова легким морозцем и солнцем, на котором ослепительно блестели и отливали синевой алмазные шапки близких гор.

Город чем-то напоминал ему Баку, точнее, его старую часть; такие же закоулки, узкие улочки и спускающиеся ступенями слепые каменные дома, будто съежившиеся от тесноты.

Идти по адресу пришлось на далекую окраину, заселенную рабочими паровозного депо и мастерских. Фиолетов нашел дом, постучал в калитку, взбаламутив стуком рыжую собаку на цепи. На лай вышел бородатый мужик в посконной рубахе и накинутой на плечи железнодорожной шинели и поинтересовался, кого надо.

— К Федору Петровичу я… От Варвары, — сказал Фиолетов.

— Федор Петрович уехал.

— Тогда, может быть, Иван Иванович дома?

Хозяин улыбнулся и протянул Фиолетову руку. Хозяина дома звали Сергей Петрович. Он рассказал, что работает кондуктором на товарных поездах и живет бобылем.

— Из членов РСДРП кроме тебя кто на примете?

— Один кочегар в паровозном депо работает, двое на водокачке. Да и на промыслах должны быть…

— Вот видишь, люди, выходит, есть. Надо только связать их друг с другом. Начнем со сходки… Ну, хотя бы на железнодорожной станции, где ты работаешь.

— Это можно. Надо только, чтоб случай представился.

Ждать пришлось недолго. На другой день по приезде Фиолетова в Грозный по городу поползли слухи о том, что в прошлое воскресенье в Петербурге царь расстрелял мирную манифестацию рабочих.

Фиолетов бросился искать петербургские газеты, не нашел и решил, что, наверное, забастовали или железнодорожники, или печатники. На третий день газеты наконец-то пришли, и Фиолетов стал жадно читать скупые сообщения о кровавых событиях в столице. Более тысячи одних убитых! Вызванные расстрелом рабочих забастовки в Петербурге, Москве, Риге, Варшаве. И всюду пули, всюду кровь. Послание Святейшего синода ко всем православным. Фиолетов прочитал и его: «Подстрекатели, имея в среде своей недостойного священнослужителя… дали рабочим насильственно взятые из часовни крест, иконы и хоругви, дабы вернее вести к беспорядку и гибели… Святейший синод, скорбя, умоляет чад церкви повиноваться власти».

Фиолетов отбросил газету. Что ж, картина более или менее ясна, и теперь можно, да что значит можно, необходимо рассказать народу о том, что произошло в Петербурге.

Он пришел в железнодорожные мастерские перед обеденным перерывом. Тут все было ему привычно. Визжало железо под острием резца, дышали жаром печи, в которых накалялся металл, ухали и глухо стучали паровые молоты, снопы холодных искр летели из-под точил.

Сергей Петрович подошел кое к кому из рабочих, что-то сказал им, показывая на стоявшего поодаль Фиолетова. Мастер тоже на него скосился, но ничего не сказал.

Прогудел гудок, и в мастерских стало тихо. Фиолетов вышел на середину и взобрался на верстак.

— Товарищи!

Многие рабочие переглянулись. Их еще никто так не называл.

— Товарищи! — повторил Фиолетов. — Только что получено известие: девятого января в Петербурге рабочие организовали мирное шествие к царю, чтобы рассказать ему о своей горькой доле. Они шли с детьми. Они несли иконы и хоругви и ждали, что царь встретит их и выслушает. И царь их встретил. Но не добрым словом, на которое они по простоте душевной рассчитывали, а солдатскими пулями, ружейными залпами по безоружной толпе, по таким же пролетариям, как мы с вами.

В мастерских собрались люди, многие из которых впервые слышали революционное слово, и Фиолетов старался говорить просто.

— Тысячи… вы слышите, товарищи, тысячи убитых, раненых и покалеченных людей! Они взывают к мщению. Мы не можем безучастно смотреть, как по велению царя гибнут наши братья по классу. Пусть же пролитая кровь рабочих падет проклятием на царское правительство! Пусть захлебнется оно в народной крови! Народ всей России будет протестовать и уже протестует против учиненного царем кровопролития. Настал момент, когда всеобщая скрытая злоба в ненависть к самодержавию превращается в грозный клич: «Долой героев кнута и насилия! Долой хищника-кровопийцу и его прислужников!»

Фиолетов обвел собравшихся беглым взглядом и успокоился. Его слушали жадно, с той затаенной опаской, которая придает услышанному особый, жгучий интерес.