До самой сути

Дождь перестал. Судя по тому, что сквозь сомкнутые ресницы Пи-Эм пробивается свет, день солнечный. Долорес, их служанки, на кухне нет. Неужели еще не появилась? Экий он, впрочем, дурак. Она у себя в Тумакакори, на другом берегу реки, так что несколько дней придется обходиться без прислуги. Весело, нечего сказать, особенно когда в доме такой беспорядок, а у Норы наверняка дурное настроение.

Он знал, что она зла на него. Неизвестно откуда, но знал. Нет, она злится не за то, что он напился, — это с ней самой бывает, а за то, что он набезобразничал. Все на него злятся. Последним его вчерашним впечатлением было чувство стыда и одиночества в атмосфере всеобщего осуждения.

Он должен безотлагательно сделать что-то важное, жизненно важное, но что? Весь вечер он только об этом и думал. А теперь никак не может вспомнить.

Такого мерзкого похмелья у него никогда еще не было. Ему ни за что не встать, шагу не сделать. Услышав, как Нора встает, он застонет, чтобы привлечь ее внимание. Она принесет ему большой стакан с раствором минеральной соли, положит на лоб пузырь со льдом.

Только бы она поскорей поднялась! Может быть, еще спит? Может быть, взяла машину и уехала, а он не слышал? Он по-прежнему боялся открыть глаза. Это слишком болезненно. К тому же не стоит ли припомнить кое-какие подробности, прежде чем оказаться лицом к лицу с Норой?

Во всяком случае, получилось глупо. Он твердо знал, что все было до слез глупо. Они стояли в просторной гостиной Нолендов. Уже наступили сумерки. Все без конца прощались друг с другом. День практически кончился, и прошел он не слишком плохо. Пи-Эм не знал, где в ту минуту находился Доналд: раз к нему не цепляется, значит, брата поблизости нет.

Кто предложил съездить поглядеть на реку? Этого следовало ожидать. Пи-Эм вспомнилась вереница машин вдоль террасы. У некоторых, хотя окончательно еще не стемнело, были включены фары.

— Садитесь ко мне.

Говорили не с ним, а с братом, и говорила Лил Ноленд, у которой не было никакого резона уезжать из дома. Она просто-напросто похищала Доналда. Лил была весела, наигранно весела. Она по-свойски подхватила спутника под руку и отвела его в машину, в то время как Ноленд, ничтоже сумняшеся, сел в другую.

Неужели они все до одного были пьяны? Да, все — хоть немного. Гроза миновала. С деревьев падали крупные капли. На дороге, превратившейся теперь в канал, у машин как бы выросли длинные водяные усы.

Пи-Эм постепенно закипал. Садясь рядом с Лил в зеленую открытую машину, брат иронически улыбнулся ему. Он пребывал в том же наигранно веселом настроении, что и маленькая Ноленд. Кто бы подумал, что это тот самый человек с натянутыми до предела нервами, который так недавно звонил Милдред и детям!

До чего все-таки драматичен этот звонок через границу! Он взволновал Пи-Эм больше, чем ему хотелось. Он представлял себе, как женщина отталкивает детей от телефона, умоляет их помолчать, наконец передает им трубку — одному за другим, по старшинству, так что последним ее получает маленький Джон, которого приходится поднять на руки, — аппарат-то настенный.

Доналд не имеет права затевать это с Лил. Она не из тех женщин, с которыми играют. Однажды, когда вся компания набралась так же, как вчера, Пи-Эм попробовал поухаживать за ней. Она мило, по-приятельски улыбнулась и отвела его руку.

— Это не для нас, Пи-Эм, старина!

Нет, в нем говорит не досада. Это скорей… Как все сложно! Ревность? Тоже нет. Это непохоже на низменное чувство.

Пока что.

Машины остановились. Все вылезли. Фары освещали реку, и зрелище было действительно захватывающим: коричневые воды, мчавшиеся с головокружительной быстротой, поднялись так высоко, что с верхом накрыли бы легковой автомобиль.

Кто-то сказал Доналду:

— Вы присутствуете на одной из традиционных церемоний нашей долины.

Это точно. Как только начинается паводок, вы наверняка несколько раз на дню застанете здесь всех местных жителей. Кое-кто наезжает даже перед сном — часов в одиннадцать, а то и в двенадцать. И не в надежде переправиться, а просто так, поглядеть.

Рауль, старший ковбой Пембертона, тоже был там на своей белой кобыле, смирно стоявшей в полутьме под деревом. Как и все, он приехал полюбоваться разливом.

И, по всей видимости, уже добрый час смотрел, как поток несет мимо него ветви и стволы деревьев.

Разговор шел исключительно о реке — это уже неизбежно. Всякий раз одни и те же истории.

Особенно отчетливо слышен был голос Лил Ноленд: от возбуждения он стал визгливее, чем обычно.

— Рауль, расскажите, как это делал индеец-яки[6].

Подобно большинству мексиканцев, Рауль был не без примеси индейской крови и унаследовал бесстрастие своих предков. На фоне темно-желтой воды, слившись в одно со своей белой лошадью, словно фосфоресцировавшей в свете фар, он производил по-настоящему сильное впечатление.

— Он единственный, кто не боялся плавать по разлившейся Санта-Крус, — рассказывал ковбой. — Я его хорошо знал. Это был индеец-яки, повыше меня и покрепче.