До свадьбы доживет

И «ад» вместе с «раем» – тоже.

Что же мне делать?

Луша, конечно, давно чувствовала себя взрослой и вполне готовой к самостоятельной жизни. Ей так хотелось отделиться от родителей, зажить по-своему! Она только немного тянула время – предполагалось, что получит диплом, устроится на достойную работу и тут уж заживет, как и положено любому состоявшемуся индивидууму: независимо.

Легко строить планы, имея за спиной прочный тыл, сплоченных родителей, дающих ощущение силы и безопасности. В сентябре, когда все так внезапно рухнуло, в Лушином сердце тоже поселился страх. И глодал он ее тем сильнее, чем больше погружалась в пучину отчаяния ее мать. Дикое состояние: оказаться между двумя одинаково любимыми и уважаемыми людьми. Странное чувство: видеть изменения личности отца и явную слабость матери. Не должен ребенок, пусть даже взрослый, принимать чью-то сторону в родительском раздоре. Это подкоп под основы его жизни. Неужели им никак не понять? Впрочем, мама ни против кого ее не настраивала. Тут как раз отличался отец, явно накручиваемый своей любимой женщиной. У мамы было другое: она сдалась. И Луша с каждой неделей видела, что сдалась мама основательно и, возможно, бесповоротно.

Дочь не могла себе позволить заплакать и закричать матери:

– Да что ж это делается, в самом деле! Что ты творишь с собой и со мной? Ты же и сама уходишь на дно, и меня тянешь! Прекрати! Выныривай!

Луша молчала, боясь усугубить.

Ей самой сейчас, как никогда раньше, нужна была поддержка. Ей хотелось иметь рядом друга, которому она могла бы рассказать о своих страхах и о своей боли. О любви она и думать забыла, видя, как и чем кончается эта так называемая «любовь». Она хотела честной и надежной дружбы. Ей необходимо было чувство безопасности. Странно: такая потребность возникала уже когда-то. Лет в четырнадцать-пятнадцать. Она тогда кожей чуяла, что весь мир против нее, а особенно родители, не желавшие видеть в ней взрослого человека. Сейчас было примерно то же, с небольшим отличием: ей требовалось, чтобы родители чуть-чуть оглянулись вокруг и увидели, что дочь их все еще маленькая, что она напугана и нуждается в защите и понимании. В то, подростковое время, она как-то удержалась на плаву, благодаря первой своей любви. Ох, лучше не вспоминать.

Она часто спрашивала себя:

– Что же мне делать? Что мне делать?

Главное было: понять, чего хочешь. И, наверное, бежать из того ада, в котором жили теперь ее отец и мать. Правда, отец свою жизнь адом вовсе не считал. Напротив: он весь сиял и лучился от счастья. А мать медленно и верно превращалась в аморфное нечто.

Однажды Луша не выдержала и закричала:

– Мама! Чтобы выплыть, надо стараться самой! Надо хоть чуть отталкиваться от дна и работать руками и ногами! Я тебя не вытащу! Я ничем не могу тебе помочь! Услышь меня!

Мать старательно и вроде бы понимающе кивнула. Но разве поймешь, дошло ли до нее или она тупо имитировала понимание?

Луша мечтала о человеке рядом. Не о любви, нет, боже сохрани. Любовь – слово лживое, нехорошее. Пусть не о любви – о человеке рядом!

Без человека было не обойтись. Иначе – как выжить? Не получается выжить в одиночестве, как не получается пройти сквозь стену или сокрушить каменную преграду лбом.

Друзья! Ау!

Из новшеств своей жизни Тина отметила бы в числе первых – совершенно наглухо замолчавший телефон. Вот странность – так странность! Телефон как замолчал в тот вечер, пятнадцатого сентября, так и продолжал молчать. Что за волшебство такое? Ведь были общие с Юрой друзья, семейные пары, долгие годы общавшиеся, делившиеся, можно сказать, сокровенным. Были его коллеги, которых она с удовольствием звала в гости. Были ее знакомые коллекционеры, были подруги – да кого только не было! И где они все? Неужели, как это происходит в мире зверей, учуяли запах беды и нездоровья и предпочли держаться подальше?

Странно ведь как! Она, уходя в то жуткое сентябрьское утро навсегда из общего с Юрой дома, потребовала, чтобы он не распространялся о том, что произошло. И он клятвенно пообещал молчать. Ну – его клятвам грош цена в базарный день, это ясно. Однако, чтоб вот так, чтоб замолчали и отшатнулись все и сразу – это было немыслимо и добавляло остроты ощущений к ее сложившемуся чувству полной катастрофы.