До свидания, мальчики!

В наш город пластинки с песенками Вертинского попали из Одессы. А в Одессу их привозили контрабандой моряки дальнего плавания. Песенки прижились и заполонили город. Пришлось проводить специальный городской комсомольский актив. Алеша произнес речь, в которой призывал оберегать молодежь от тлетворного влияния буржуазного декаданса. Мы не очень хорошо поняли, что такое «декаданс», но слово «буржуазный» решило участь Вертинского. Его песенки были признаны идейно порочными. Правда, от этого их не стали петь меньше. Но слушать Вертинского считалось некомсомольским поступком. Мы после комсомольского актива запретили Сашке даже в шутку петь Вертинского. Сами не пели и не разрешали другим. Нам даже в голову не приходило, что можно проголосовать за какое-нибудь решение, а потом это решение нарушить. Поэтому мы ушам своим не поверили, когда в прошлом году, проходя мимо дома Алеши Переверзева, услышали голос Вертинского. Мы могли, конечно, сразу позвать Алешу, но мы не позвали, мы сначала дослушали песенку. Мы ее и раньше слышали, но все равно сначала дослушали.

Туда, где исчезает и тает печаль,
Туда, где расцветает миндаль… —

печально и хрипло прозвучали заключительные слова. Патефон еще пошипел и смолк. Мы переглянулись.

— Алеша! — громко позвал Сашка.

Чья-то рука задернула на окне занавеску.

— А-ле-ша! — хором крикнули мы.

Патефон снова зашипел, но тут же смолк. На терраску вышел Алеша, и у висков его белели остатки мыльной пены… наверное, брился.

— Привет, — сказал он.

— Алеша, ты знаешь, почему мы тебя вызвали, — сказал я.

Алеша обеими руками убрал со лба волосы и ушел в дом. Вернулся он через минуту, и в руках у него были пластинки. На терраску выбежала Нюра в коротком платье, из которого она давно выросла, и в волосах у нее торчали жгуты бумаги. Алеша поднял над головой пластинки и с силой бросил их на крыльцо. Нюра взвизгнула и убежала в комнату. Алеша сел на крыльцо, закурил, и руки у него дрожали.

— Липкие, как зараза, — сказал он. — Откуда она их только натаскала. Вот ведь как бывает, профессора. — Алеша говорил так, как будто оправдывался перед нами. И я подумал: «Нюра доставала пластинки Вертинского с его согласия». Но что-то помешало мне сказать об этом Алеше. Сам не знаю, что…

Потом опустели террасы,
И с пляжей кабинки снесли.
И даже рыбачьи баркасы
В да-а-алекое море ушли, —

ныл Сашка и поглядывал на меня. Я иронически улыбался, и в то же время мимолетная грусть легонько сжимала сердце.

— Почему мы решили, что Вертинский разлагает? — спросил Сашка. — Во всяком случае, на меня он не действует.

— Тебе кажется, что не действует. На самом деле очень действует, — сказал я. У меня таких дежурных фраз было сколько угодно в запасе. Когда я их произносил, то не придавал словам никакого значения.

Мы вышли на Витькину улицу. Море выглядело удивительно пустынным и плоским. Дядя Петя рыхлил у ограды землю под помидорами. Когда он увидел нас, то пошел между грядок в другой конец огорода.

— Настя! Вынеси пятнадцать рублей, — громко сказал он. Тетя Настя подвязывала помидорные кусты. Она выпрямилась, увидела нас.

— А-а-а, сейчас, — сказала она и пошла в дом.

Витька таскал ведрами воду из бочки и поливал прополотые грядки. Нас он, конечно, заметил, но не подавал вида. Тетя Настя подошла к калитке и сунула в мой карман деньги.

— Идите на берег, — быстро сказала она. — Витя туда придет.

Мы сидели на теплом еще песке и смотрели, как рыбаки готовились отплыть в море. Они снимали с кольев просохшие сети и на плечах несли их в шаланды. На двух шаландах уже поставили косые паруса, и они, кренясь на правый борт, пошли к горизонту.

— Не надо было брать деньги, — сказал я.

— Почему? Одно другого не касается.

— Пусть бы дядя Петя почувствовал.

— Пока что чувствуем мы.

Подошел Витька и молча сел рядом с нами. Сашка достал пачку «Казбека». Наверно, купил ее по дороге на Пересыпь. Лично мне курить не хотелось: у меня и без того было горько во рту. Витька тоже не хотел. Но Сашка сказал:

— Пижоны. Если хотите научиться курить, курите через силу. Привыкнете потом.

Мы закурили.

— Отец молчит. Мать плачет тайком. Может, мне в самом деле не ехать в училище? — сказал Витька.

— Очень умно. Тогда зачем тебе нужен был синяк?

— Витя, я тебя понимаю; дядя Петя — это не Сашкина мама…

— Здравствуйте… При чем тут моя мама?

— Помолчи, Сашка. Понимаешь, Витя, мне тоже не по себе. Но ты подумай — это же начало собственной биографии. Нам просто повезло. Подумай, Витя.

— А я не думаю? Так думаю, аж голова трещит.

— Не обращай внимания. Голова трещит от папирос. У меня тоже трещит, — сказал Сашка.

По песчаному откосу взбирался, подняв к нам лицо. Мишка Шкура. За четыре года он сильно вырос, но остался таким же придурковатым.

— Дали бы курнуть, — сказал он, запыхавшись. Сашка открыл коробку.