До свидания, мальчики!

Я достал папиросы. И прежде чем закурить, почувствовал во рту горький, шершавый дым. Но я все равно закурил и неторопливо пошел по улице. Потом я сидел в холодке в углу школьного двора и ждал Инку. Ждать пришлось недолго. Надо было бы, конечно, сейчас закурить, но от одной мысли об этом меня затошнило.

— Инка! — крикнул я, когда она вышла во двор.

Инка не пошла ко мне, а ждала, пока я подойду. Поэтому я сразу понял: что-то случилось.

— Провалилась?

— Ничего не провалилась.

Во двор вышли несколько мальчиков и девочек из Инкиного класса. Инка громко сказала:

— Идем отсюда.

Я подумал, что Инка схватила «уд» и, как обычно, решила, что с ней поступили несправедливо. Мы вышли на улицу и пошли направо, вдоль ограды порта, — так было ближе на пляж.

— Пусть что хотят делают, а я не поеду, — сказала Инка.

— Куда не поедешь?

— Не знаешь куда? Не знаешь? На прополку овощей, вот куда.

— Когда надо ехать?

— В «молнии» написано — через неделю.

— Говорила с ребятами?

— Со всеми говорила, всем объясняла. Никто ничего не хочет слушать. У всех, говорят, найдутся уважительные причины. Ну, какие причины? Какие причины?

На что я надеялся? Зачем задавал вопросы? Как только Инка сказала, зачем и куда она должна ехать, я понял: деваться некуда — Инка уедет. Но мне самому надо было привыкнуть к мысли, что через семь дней ее не будет. К этому невозможно было привыкнуть. Еще вчера неизбежность разлуки была такой неопределенной: когда-то, через какое-то время должен был уехать я. Но представить себя в нашем городе без Инки я не мог.

— Поговори с Юркой.

Мы прошли сквер. Молодые деревья совсем не давали тени, и пустые скамейки жарились на солнце. Я шел молча. А что я мог говорить? Я знал, что не буду просить Юрку разрешить Инке остаться в городе. Не буду потому, что сам бы никому не разрешил остаться, если бы весь класс уезжал в подшефный колхоз. Но сказать это Инке прямо я почему-то не решался.

— Поговоришь с Юркой? — Инка подняла ко мне лицо. В глазах ее, полных слез, блеснули радужные искры. Лучше было не смотреть в Инкины глаза.

— Не могу, — сказал я и сам не узнал своего голоса. У меня во рту пересохло, и голос был хриплым. Я повторил про себя: «Не могу». Где-то я уже слышал это слово. Совсем недавно слышал и старался припомнить: где? Ну конечно, когда я просил маму не говорить с Алешей Переверзевым, она, кажется, ответила: «Должна поговорить, но не могу». А почему «должна»? Может быть, и я должен поговорить с Юркой? У меня голова пошла кругом. А Инка шла и молчала и сосредоточенно смотрела себе под ноги. — Инка, посоветуемся с нашими. Может быть, Сашка что-нибудь придумает.

— Хорошо, посоветуемся, — сказала Инка. Мне показалось, что она за что-то меня осуждает. Такого я не мог вытерпеть.

— Вообще не вижу никакой трагедии; если мы задержимся в городе, я приеду к тебе. Слышишь?

Инка молчала.

— Слышишь?

— Я же не глухая.

Я не понимал тогда то, что понял теперь: прав был не я, а Инка. Она не могла согласиться на преждевременную разлуку. А я не смог пойти к Юрке Городецкому и объяснить ему, что Инка имела на это право. Может быть, я просто испугался за свою репутацию комсомольского вожака? Наверно, и это было. Но даже наедине с собой я не позволял себе думать, что Инка права. И злился. Не на себя, а на Инку, за то, что она заставляла меня чувствовать мое бессилие…

Если бы я сумел тогда взглянуть на все это человеческими глазами…

Мы повернули за угол и, не доходя «Дюльбера», перешли мостовую. Инка села на каменную ограду, сбросила с ног лодочки и стала снимать носки. Носки она оставила на ограде и спрыгнула на песок. Инка шла к морю не оглядываясь. Я нагнулся и поднял ее лодочки — они хранили чуть влажное тепло Инкиных ног, — вложил в них носки и пошел вслед за Инкой. Я и не думал ее догонять. Я шел за ней и нес ее туфли. Как она могла догадаться, что я понесу ее туфли? Никогда раньше я этого не делал. Она лишь мельком взглянула на меня, прежде чем спрыгнуть на песок, а теперь шла впереди, так и не посмотрев, взял ли я туфли.

— Почему я должен носить твои туфли?

— Не носи. — Инка даже головы не повернула.

— Имей в виду, я сейчас брошу их на песок.

— Бросай.

Я и не думал бросать. Мне было приятно нести Инкины туфли. Просто меня злила ее самоуверенность. Мы нашли Катю. Она сидела одна недалеко от воды.

— Как сдала? — спросила Катя.

— Представь себе, на «отлично».

— Где все? — спросил я.

— Витя и Женя купаются. А Сашка где-то носится. Прибегал два раза, тебя спрашивал.

Катя сидела лицом к морю. Ее вытянутые ноги были засыпаны песком. Она смотрела на нас, повернув голову и откинув ее назад. Глаза у Кати были, как у Нюры, Алешкиной сестры, переменчивы, как цвет моря. Такие глаза часто бывают у морских девчонок; голубизна их глаз то сгущается до синевы, то бледнеет, становясь почти прозрачной. Море и Катины глаза были одного цвета.

— Такая жара, а ты не купаешься. — Инка расстегнула крючки на юбке, и она скользнула вниз по ее ногам.

Инка переступила через нее и села и, сидя, стала снимать через голову кофту.

— Сашка запретил. Велел вас ждать.