До свидания, моя хорошая

Встала, проверила, могу ли стоять на ногах – вроде могла. Я закрыла на окне жалюзи поплотнее – свет раздражал меня. Решила сходить в душ. Это было необходимо. Не знала, рассчитаю ли я силы и не упаду ли в обморок… впрочем, это уже не важно. А важно то, что сразу же, только открыв глаза, я ощутила такую безграничную пустоту вокруг, такую обиду и злость на всё, что меня окружало, что тихо заплакала. Я не могла плакать сильно. Слёзы откуда-то брались сами, их было много, очень много… На телефоне уже висел десяток сообщений от Сени и Софии Михайловны, но я не могла и не хотела никому отвечать. Пустота стояла смеющимся призраком прямо передо мной. Пустота, которая одновременно – смерть, черная дыра, затянувшая в себя мою дочку. Её нет здесь, здесь нет даже той крошечной приставной кроватки, которые обычно прилагаются в больницах к младенцам, нет растянутого больничного комбинезончика и нет коробки с подгузниками на пеленальном столике… Ничего. Ничего не напоминает о Гретхен. Прежде, чем пойти в душ, уже стоя, я открыла на телефоне её фотографии, сделанные вчера.

Только рассматривая их, я поняла, что ошибки не было. Это не просто милые коротенькие ручки и ножки, узкая грудная клетка и не безобидная легкая непропорциональность тела – вообще безобидного тут нет ровным счетом ничего. Это верные признаки того самого диагноза.

И я вспомнила дневник родителей мальчика из Санкт-Петербурга, который я читала в сети сразу после уточнения нашего диагноза – Никита тоже родился с таким пороком развития и вот уже девять лет мучений, которые принято называть почему-то жизнью. Хотя что это за жизнь? Но там и семья глубоко верующая. И они, так же, как и мы, знали, на что шли – и это обратная сторона нашей истории – её возможная сторона с больницами каждый месяц, с аппаратом искусственной вентиляции легких, с жизнью „вопреки“.

Всё это лишь ненадолго успокаивает меня. Собираюсь с силами и иду в душ. Горячая вода расслабляет, я мою голову, одной рукой держась за поручень. С удивлением щупаю опустевший живот, который еще не до конца ушел, хотя и был небольшим. Молока так и нет пока – и это хорошо. Потому что я хочу закончить эту историю мягко, тело не виновато, что всё сложилось вот так, оно настроено совсем на другой ход событий. Под душем снова приходят слёзы, их неожиданно много и я плачу, плачу навзрыд, как маленькая девочка.

Вытираюсь, одеваюсь в своё чистое взятое из дома. Платье – то, которое я ношу совсем редко, домашнее. Персиковое со звёздами.

Сижу на кровати и тупо смотрю в стену.

Время, замри.

Стучат в дверь. Они всегда стучат, а потом неминуемо заходят. Отменить это нельзя.

Входит медсестра, сегодня новая, на бейджике стоит имя: Линда. Она желает доброго утра, меряет мне давление, удовлетворенно записывает цифры в голубую книжечку.

–Сейчас придёт психолог, – говорит она и, как все они, добавляет, что ей очень жаль. Они здесь все это говорят, их так научили.

Входит и эта психолог – высокая, статная женщина лет пятидесяти с длинной и толстой русой косой, перехваченной на макушке чёрной резинкой. Вообще она напоминает мне Брунхильду из какой-то давно прочтенной саги. Она спрашивает, есть ли у меня желание поговорить о том, что произошло. Но желания у меня нет. Совсем. Я хочу пойти попрощаться с Гретхен.

Брунхильда перекидывается парой слов с акушеркой – шепотом, но так, что мне совсем ничего не слышно.

–Я вас поняла, – говорит она, – но… вы готовы увидеть то, что увидите? Может быть, лучше после беседы? Или… тут она находится снова, – давайте я буду сопровождать вас.

–Спасибо, – отвечаю я и голос мой звучит бесцветно, – я бы не хотела никаких сопровождающих. Максимум – Арсений, мой муж.

К слову, всё это время Сеня стоял за дверью, не желая вмешиваться в наш разговор. Но тут он вошел.

Мы поздоровались (к счастью, он один знал, что не надо говорить это чертово „доброе утро“), он крепко обнял меня. На глазах у этой вышколенной психологини. Впрочем, наплевать, проявлять эмоции можно и важно и если я сейчас прямо здесь разрыдаюсь, к чему я уже близка, то так тому и быть.

–Господин Островски, – заводит свою шарманку акушерка, – ваша жена настаивает на том, чтобы попрощаться с дочерью, не пообщавшись с нашим психологом, – она глазами указывает на неё, – госпожой Шильке.

Впрочем, вскоре вопрос исчерпан, я не хочу видеть госпожу Шильке рядом со мной и Гретхен. Мы идём по длинному коридору, иногда из палат выглядывают усталые или заспанные женщины и девушки в халатах, с плохо расчесанными волосами – недавно родившие и пока не успевшие прийти в себя. Я не завидую им, я прошла через эти первые дни целых два раза – в этом есть и своя прелесть, и свои сложности. Но сейчас лучше бы я была одной из них… Не идти на встречу с мёртвым младенцем, а быть рядом со своим тёплым, живым, пусть кричащим, пусть требующим, но живым!