До встречи не в этом мире

Живешь на свете сотый век, печальный и больной.
Но взгляд из-под усталых век упрямый и стальной.
Тебя узнает без труда любой, кто сам такой.
Тебя встречаю я всегда, и летом и зимой.
Ты бродишь, жизнь свою губя, похожий на Пьеро.
Но кто-то влюбится в тебя нечаянно, как в метро.
Проводит взглядом до дверей, и ты навек уйдешь.
Но если будешь посмелей, то встретишь и найдешь.
Но тот, кто любит, не любим, и это знаешь ты,
и бродишь с кем-нибудь другим
опять до темноты.
А те, кого любил всегда, и звал под снежный хруст,
придут в твой старый дом тогда,
когда он будет пуст…

Из-за Дулицкой я вторично подрался с тем же участковым. Я ждал ее на Пушкинской, возле телефонов-автоматов. Подошел этот ублюдок и решил меня все-таки доставить в милицию. Мне было уже шестнадцать, или почти, я был худоват, но обладал ударом, сравнимым с молотком. После нескольких «боковых» он пополз по забору, отчаянно вызывая по рации подкрепление. Прибежали семь-восемь милиционеров, каждый из которых получил свое – морды у них стали похожи на тертую морковь, политую кетчупом. Поняв, что справиться со мной они не могут, они оторвали меня от земли, как Антея, и на руках потащили в сто восьмое, попутно получая уже не столь сильные, но смачные оплеухи. Следом за нами ввалилась разъяренная толпа, которая видела начало и которую восхитило мое сопротивление.

– Если мальчика сейчас же не отпустите, мы все отделение разнесем, – волновались мужчины и женщины.

После войны народ был другой. Это сейчас он скурвился, поник, стал жить не по закону, а по понятиям.

До Ани Дулицкой я дружил с Жанной Тарумовой, в седьмом классе. Мы дружили открыто, я нагло учился в ее классе, хотя числился в другом, приходил и садился за ее парту. Ухаживал за ней, помогал одевать пальтишко. Нас даже пытались вразумить в Детской комнате милиции, что нас с ней порядком насмешило.

Она жила в доме 5 дробь 10 по Каретному ряду, известном как «Дом артистов». Я провожал ее после школы вниз по Успенскому. Она была в алом газовом шарфике, и было в ней столько прелести и обаяния, что она, конечно, стоила ежедневных кровавых драк и ненависти ко мне завучихи, властной и настырной дуры. Я не желал проигрывать. Если не мог победить, все равно дрался до последнего, пока не оставался валяться на асфальте. И это отнюдь не означало победу моего противника.

Потому что на следующее утро я неожиданно набрасывался на него, как тигр на буйвола, и прежде чем он мог что-либо сообразить, лица на нем уже не было.

Помню, один орел меня долго донимал. У него было кодло, и я старался уходить от стычек. Но однажды он отобрал у меня перстенек с корабликом, который мне подарили.

– Дай посмотреть, – сказал он. – Я тебе его после верну.

Я понял, что если не теперь – то никогда. Я приготовил тяжелый «дрын» и под вечер стал его поджидать в подъезде в углу за массивными двойными дверями.

Ну вот и он. Начал медленно подниматься к лифту.

«Пора!» – решил я и огрел его, что было мочи, между ушей. Он упал. Я снял с него свой перстенек и пошел домой.

Полежав в больнице, он сильно переменился. Врачи до смерти напугали его, что он мог умереть. Меня он больше не доставал, даже дружелюбие пытался оказывать. Разумеется, я пообещал ему защиту и помощь… Както меня задели пятеро знакомых мне парней. Я их сильно не любил, поскольку знал, что они водили на чердак девочку, которой едва исполнилось одиннадцать лет.

Я сходил домой за плеткой из авиационного жгута девяносто пять квадрат, подкрался неожиданно и так их отходил, что у всех кости были сломаны и текло изо всех дыр. Меня поставили на учет в детской комнате милиции. Исключили из пионеров.

С этого дня я стал носить пионерский галстук, который до этого хранился в шкафу.

После седьмого из школы меня выперли за глобальное инакомыслие. Хотя на экзамене, в присутствии комиссии, завучиха, как ни старалась, не смогла мне поставить по русскому и литературе ниже пятерок.

Но поскольку я три четверти прогулял по Тверскому, заглядывая постоянно в Кинотеатр повторного фильма и Эрмитаж, мне достались две переэкзаменовки: по биологии и географии… Прихожу осенью, после пионерлагеря, с любимой тетушкой.

Биологичка спрашивает:

– Назови пресмыкающихся.

– Волк, лисица, собака, – выпалил я.

– «Тройка», – говорит биологичка.

– А я ему и так «тройку» поставлю, раз он такой умничка, – сказала географичка.

Тетушка со стыда сгорела.

В общем, я оказался на улице. Хулиганил, играл в карты. Как-то раз мои бывшие соученики мне говорят:

– Арзямов-то облапал твою Жанку при всех.