До встречи не в этом мире

Как-то ко мне пришла Таня, милая хорошая девочка. Когда мы уходили, новый сосед – художник-соцреалист, которого я звал Полуактовым и Недояновым (вообще-то он был Полуянов), вякнул что-то плохое ей вслед.

Я вернулся, сломал ему нос, и мы ушли. Мы-то ушли, а когда я вернулся домой, меня арестовали. На этот раз был реальный шанс меня посадить. Но не тут-то было!

Моя матушка позвонила подруге, подруга – судье, судья – в МУР, и утром меня, вопреки правилам, доставили к судье – инвалиду с костылем, герою войны, вышедшему ради меня не в свою смену.

– Пять суток, – сказал он.

– Так мало?

– Десять хватит?

– Да.

Сидеть мне пришлось в подвале 108 отделения милиции, где с дореволюционных времен были подземные казематы. Я тут же подрался с татарскими урками, летчик за меня еще заступился. Утром пришел «мусор» будить меня на работу. Вместо этого я предложил ему послушать Бродского. Он пошел жаловаться. Пришел заместитель начальника отделения.

– Я имею право не работать, а вы можете меня не кормить.

Меня заперли в отдельной камере. Когда все затихло, я начал барабанить в дверь что есть силы. Пришел рыжий надсмотрщик:

– Чего тебе?

– По нужде.

Через полчаса я опять начал долбить в дверь.

Снова рыжий:

– Чего тебе?

– По нужде!

– Ты ж ходил.

– Тогда я ходил по другой нужде.

Через полчаса я опять начал стучать.

– Чего тебе?

– Почитать принеси че-нить.

– У меня нет.

– Тогда открой меня. Я погуляю и никого не буду беспокоить.

Рыжий выпустил меня. Гуляя по подземным казематам, я нашел в одной из камер паренька, которого за тунеядство выселяли из Москвы. Мы подружились.

Кушали вместе. Сначала он меня угощал, потом мать принесла мне передачу.

В конце начальник не поленился спуститься.

– Ну, поработай хоть дня три. А то мне выговор дадут.

– А где?

– В Ленкоме, в котельной.

Я обрадовался. В Ленкоме у меня были друзья, да и сидеть надоело.

На следующий день меня и летчика – его посадили за то, что он вышел на улицу покурить на дне рожденья матери – послали кидать уголек в котельной театра.

Я предлагаю котельщику бизнес. Мы ему каждый день литр – и гуляем, а приходим за час до машины. О‛кей.

И вот мы с летчиком перешли к полусвободной жизни, а котельщик перестал отапливать спектакли. Кто-то стукнул, машина явилась на час раньше, и нас уличили.

– Завтра на бетонный пойдешь!..

Ага, ждите. Вот сижу я, скучаю, а мне осталось два дня. Спускается пресловутый участковый.

– Юрик, – говорит елейно, – ты ведь пишешь, рисуешь? Можешь нам стенгазету сделать к 1 мая?

– Без проблем.

Нарисовал я карикатур, шаржей, газету назвал «Мусор», начинил ее заметками пакостными, стишками…

Свернул в тубу, зову Белаша.

– Нарисовал?

– Сам посмотри.

– Лана, некогда мне, иди домой.

Через час я смылся в Ригу.

Больше трех месяцев дома не появлялся. Участковый, встретив меня, сказал:

– Твое счастье, что сбежал. Попался бы ты нам тогда!.. Мы ведь газету генералу показали, а сами-то не посмотрели…

Жизнь в коммунальной квартире учит многому, и, в частности, как не пропасть среди российских славных птахов… Мне, хулигану и безотцовщине, каждый соседский выродок считал своим долгом сделать замечание, что я забыл выключить свет в коридоре, туалете, на кухне не убрал… Эти придирки, высказанные с потаенной ненавистью, изрядно отравляли мне жизнь и могли привести к нехорошему, если бы, на мое счастье, на место Полуактова не въехал Сергей Иванович Иванов с женой Катей, верные голубки-энкэвэдэшники, на руках которых была кровь преданных и расстрелянных ими людей.

Описывать эту пакость здесь не стоит: я их вывел в повести «Яблоки горят зеленым», там они даже преобразились в то, чем им никогда было не стать. Поскольку меня донимали все, кому было не лень, я сообразил, что надо искать противоядие от этих змей. И нашел.

Сергей Иванович Иванов, «перекрасившийся» в семнадцатом из Кацнельбогена, люто ненавидел евреев, как ему завещали это советская власть, Сталин и Берия. А тут на счастье и соседи – евреи: Харитоны. Биня Львовна и Лева. Левкин брат был адвокат, в харитонском доме – еврейский, как бы шахматный, клуб. Ходили по квартире гордо и независимо. Им тоже во мне не все нравилось.

– Смотри, как израильцы-то ходят, – заметил я раз Сергею Ивановичу.

В те времена Израиль вел войны направо и налево, угнетая бедных арабов, и в газетах то и дело появлялись статейки об их бесчинствах.

– Они газет не читают, – сказал я.

– Да? – удивился Иванов.

– Надо им на стол класть.

– А как?

– А вырезать ножницами и класть.

С того дня Кацнельбоген выбирал самые антисемитские статейки, вырезал и клал их на стол Бине Львовне.

– Смотри, – говорил он ей, – что израильцы твои творят… Ты ведь газет не читаешь!

Биня, надувшись, как гусыня, величественно удалялась, а я тем временем подкладывал еще парочку статеек, которые для меня собирал весь двор, следивший за развитием событий, как на скачках.

– А давай политинформацию проведем, – предложил я Иванову.

Заметим, что от возраста и преступлений, которыми он был опутан, как паутиной, маразм и бесы его не отпускали ни на секунду.