Добердо

Я молчал. Слова доходили как будто издалека, и мне не хотелось говорить. Но явное огорчение собеседников заставило меня наконец разжать губы.

— Куда вы хотите, — сказал я безразлично.

Между врачом и представителем Красного Креста начались оживленные дебаты, но не по поводу того, куда меня послать, а как ответить на запрос адъютанта эрцгерцога.

Наконец полковник нашел выход:

— Ты откуда? Из Фогараша? Ах, да ведь Фогараш — это сейчас румынский фронт.

— Может быть, поедете в Шварцвальд или Земеринг? — попытался Керн.

— Мне все равно.

— А может быть в Венгрию, в Татры? — предлагал врач.

— Да, пожалуй, можно и в Татры, — согласился я.

— Ну и превосходно. Значит, Татры. Очаровательные горы, прекрасный воздух, озера, лечение электричеством. И через месяц господин лейтенант станет обер-лейтенантом, und alles wird in besten Ordnung sein.[27]

— Ну да, — вдруг воскликнул доктор Керн, — но мы по можем эвакуировать господина лейтенанта, пока не прибудет его невеста. Я забыл вам сказать, что мы сегодня получили от фрейлейн Эллы Шик телеграмму. Она уже выехала. — И он развернул передо мной голубой бланк телеграммы.

Я схватил его обеими руками.

«В четверг прибываю через Инсбрук. Сердечный привет, Элла».

Я чувствую, как мое лицо заливает краска, вижу, что мои собеседники внимательно изучают действие телеграммы и переглядываются. Я кивнул Керну.

— Спасибо.

Доктор Керн счастлив, довольно улыбается. Полковник крутит седые усы, и его умные холодные глаза подбадривающе улыбаются, как бы говоря: «Ну вот видишь, все в порядке».

Я чувствую, что надо еще что-нибудь сказать, но слова приходят очень медленно, а вокруг сердца разливается давно забытая теплота.

— Конечно, я прошу меня оставить до тех пор, пока не приедет госпожа Шик.

— Ладно, ладно, — успокаивает Керн.

— Ты доволен уходом? — спрашивает врач.

— Очень.

— Не хочешь ли чего-нибудь спиртного? Ликеру или коньяку? Это не мешает, даже было бы полезно.

Я держу в руках телеграмму, еще раз перечитываю. За печатными буквами пытаюсь угадать мысли Эллы. Керн и главный врач удаляются, и я с отчаянием чувствую, что меня охватывает прежний вялый холод. Роняю бланк на стол.

Но все же этот день принес свои результаты. Я самостоятельно пошел гулять в парк и начал ждать, становясь все более нетерпеливым.

И вот три дня тому назад она приехала.

— Дорогой Тибор, вы для меня самый близкий и родной человек на свете.

Она поцеловала меня в щеку, погладила лоб и посмотрела в глаза. Но с удивительным тактом охладила она страстность моего порыва, и где-то в самой глубине разгоряченного, разбуженного сердца кольнула первая печаль, но это было не долго и не очень сильно.

Элла была по-прежнему красива, даже в трауре. Она посмотрела на меня испытующими умными глазами и только подавила вздох.

— Не будем сейчас говорить. Я не спешу. Я останусь с вами, пока вы меня не отошлете, и когда вам захочется, вы все расскажете. Хорошо?

— Конечно.

— Если позволят ваши нервы.

«Да ведь и для себя мне нужно все рассказать. Мне самому еще многое неясно», — подумал я.

— Ну, вот видите, уже расстроила вас, — испуганно сказала Элла.

— Нет, нет, я просто задумался.

Элла остановилась в семье железнодорожного чиновника в Сан-Петере, в пяти минутах ходьбы от госпиталя. Ее приезд сразу встряхнул меня, и я отчетливо почувствовал, что жизнь продолжается.

Перед вторым визитом Эллы я долго думал о том, как расскажу о катастрофе. И от напряжения чувствую, как покидают меня силы и я снова впадаю в болезненную апатию, не оставлявшую меня в течение всей болезни. Но нет, на этот раз я соберу все свои силы, стряхну сонную инертность.

Я ждал ее с сильно бьющимся сердцем, прислушивался к каждому шороху, но в этот день Элла не дала мне сказать ни слова. С какой тонкостью сделала она это, как сумела воскресить воспоминания! И прошлое заиграло в ее нежных словах свежими, чистыми красками. Чудесно и молодо звучало оно вокруг нас, и Арнольд жил в этих воспоминаниях. Мы говорили об Арнольде, как о живом, без единого вздоха печали, и этот удивительный тон нашего разговора был искусством Эллы. Арнольд жил между нами. То он выходил из своего кабинета, то говорил с кафедры, то спокойно сидел с нами, закинув ногу на ногу и выпуская кольцами дым: «Ну, как вам нравится моя статья? Не правда ли, после нее глубокоуважаемый ученый совет побледнеет от злости?»

Элла, смеясь, вспоминала мое мальчишеское смущение, как я бледнел и краснел. И мы об этом говорили, как о глупом, милом, неизбежном периоде нашей братской дружбы. Мы говорили просто, непринужденно. Это были такие веселые, легкие похороны моей любви к Элле, что я сам удивлялся. Я понял, что не надо оплакивать и призывать к жизни маленького мертвеца. С этим покончено, родилось другое.

Я не заметил, как оборвалась нить разговора, и очнулся, когда Элла потрясла меня за плечо. Мы ушли в парк. В этот час он был почти безлюден, и мы забрались в самый тенистый уголок. Элла говорила о Швейцарии, о последних местах, где она побывала, о последних встречах.