Добердо

Автомобиль роскошный. Восхищение Шпрингера безгранично, когда он узнает, что это личная машина бригадного генерала. Широкие, удобные кожаные сиденья, бесшумный ход и бешеная скорость на поворотах. Грузовые машины ушли раньше нас на пять минут, а мы их уже давно перегнали. Услышав решительный сигнал нашего автомобиля, грузовики покорно посторонились, и мы бешеным аллюром промчались мимо них. Несколько секунд видна мутная поверхность добердовского озера. Над водой стоит туман. Улицы Неуэ-Виллы пусты, но в домах живут, конечно, не жители, а чины этапных частей. Попадается и несколько настоящих вилл, но крыша одной из них валяется во дворе, пробитые бомбами стены показывают свое кирпичное нутро.

— Это случилось на днях, на рассвете. Четыре бомбы кинули итальянцы, много наших осталось на месте, — поясняет шофер равнодушным голосом гида.

Дальше уже простирается знакомый пейзаж. Вот скала, под которой отдыхали пленные итальянцы, вот дорога в Опачиосело. Чем ближе мы подъезжаем к Констаньевице, тем более дает о себе знать присутствие армии.

Нас везут прямо в штаб бригады. Бригадного генерала нет, принимает нас сухой майор-генштабист, начальник штаба бригады. Он поджидает на лестнице, пока мы выберемся из машины, выслушивает мой рапорт, и с него сразу слетает официальность, он превращается в гостеприимного хозяина. Штабные облепили окна, на нас смотрят с удивлением и оказывают всяческое внимание. Майор приглашает в свой кабинет и предлагает сигары. Входят несколько штабных офицеров, среди них Лантош. В обращении со мной Лантош усиленно подчеркивает свое начальническое благоволение. Майор закрывает дверь и обращается к нам:

— Ну, друзья мои, расскажите подробно, что было и как было. Тут создалось столько легенд и такая масса противоречивых данных, что голова идет кругом. Хочу ясности.

Я указываю на Бачо:

— Господин майор, настоящий герой штурма — лейтенант Бачо. Весь прорыв — это его инициатива.

Все взгляды обращаются на Бачо, который определенно сконфужен. Он смущается, как гимназист у доски.

— Если Бачо разрешит, я расскажу, как было дело, — прихожу я ему на помощь, так как молчание становится тягостным.

В середине моего рассказа прибывает возвратившийся с какого-то важного совещания генерал. Он снисходительно извиняется, что не мог принять нас лично. Генерал распространяет сильный запах духов. Бачо невольно поводит носом. Я снова начинаю свой рассказ, и теперь, в силу какого-то упрямства, больше говорю о роли солдат, чем офицеров, подчеркивая, что солдатский героизм ставлю выше нашего. Иногда взглядываю на Бачо, в глазах которого теплится одобрительная улыбка. Зато Шпрингер совсем завял и слушает меня с удивленным неодобрением.

— Читал твое донесение, — кивает генерал. — Там ты тоже преувеличиваешь роль солдат. Это неправильно. Без инициативы господ офицеров, без вашего героизма солдаты были бы бессильны.

И, дерзко перешагнув через условности, я, привстав, тихо заканчиваю фразу генерала:

— И наоборот, ваше превосходительство.

Минута растерянности среди присутствующих, но генерал соглашается со мной, и все облегченно вздыхают, только по лицу капитана Лантоша вижу, что он с удовольствием свернул бы мне шею.

Мы находимся в гостях у командования бригады. Обер-лейтенант тыловик провожает нас в отведенные нам апартаменты. Уютный, спрятанный в саду домик, отдельные комнаты, ванны. Парикмахер-солдат уже сбивает в тазу мыльную пену, портной-солдат снимает с нас запыленные, мятые костюмы.

— Цивилизация! — кричу я из ванной Бачо, которого уже бреют.

Смотрю на свою руку, покрытую белой пеной, и вдруг вспоминаю Мартона Шпица. Ведь мы и его будем хоронить. Мартона Шпица, который еще не жил. Внезапно, со сжавшимся сердцем, думаю о своем отце. Отец со страстностью маньяка отдавал свои последние гроши для того, чтобы сделать из меня человека. Я — самое большое достижение его жизни, я — его сын, господин. Небось брата Шандора он воспитывал не так, тогда еще у него не было таких мечтаний, и вот бедный Шандор погиб рядовым в самом начале войны. С поразительной ясностью представляю себе, что если бы мой отец был немного моложе, его могли бы призвать, и он, возможно, стал бы денщиком какого-нибудь молодого лейтенанта тут, на Добердо. Бррр…

Я выскочил из ванны, вытерся и вместе с освежающей водой как будто стер все очарование барской снисходительности штабных господ.

«Нет, весь этот комфорт, сибаритство — это не мое, это ихнее, чужое», — с горечью подумал я. И весь вечер не покидало меня сознание отчужденности. Я чувствовал это на ужине у генерала, когда подвыпивший Бачо еще раз повторил историю взятия Клары. Надо отдать ему справедливость — Бачо, даже пьяный, не утратил своей скромности. Правда, хваля солдат, он буквально повторил несколько моих фраз.

За ужином Лантош сидел рядом со мной, и я терпеливо выслушивал его дружеские излияния. Вспомнив просьбу Гаала, заговорил с ним о карте.

— Где-то должна быть такая карта, — рассеянно сказал Лантош. — Я прикажу Богдановичу найти. Он, наверное, знает, где они хранятся — у нас или в дивизии.