Добердо

Сделал вид, что не слышу, и ускорил шаг. Когда я миновал штаб батальона, мрак уже начинал редеть. Взлетающие на небо ракеты бледнели, предвещая близкий рассвет. Но в ходах сообщения еще царило оживление. Ночью они полны людьми: сменяемые, сменяющие, дежурные, навьюченные термосами, консервами, мешками с галетами, патронами, усталые обозники с ящиками амуниции движутся без остановки туда, на передовую линию. А в тылу передовой стоят резервы, перевязочный пункт, бомбометчики. Все это находится на метр-два под землей, хорошо замаскировано и спрятано от глаз противника. У второго резерва начинается линия тяжелой артиллерии, а дальше уже все находится на поверхности земли. Это та часть войны, которая вне линии огня.

Иду, иногда останавливаюсь, пропуская двигающихся навстречу солдат. Они идут попарно и несут все необходимое для многих сотен и тысяч людей. Из одного разветвления в главный ход вливается молчаливая группа. Ее обходят все спешащие на передовую линию, обходят, не проронив ни слова. На носилках закостеневшие ноги, окровавленные желтые лица, неподвижные глаза. Санитары идут сгорбившись, с напряженными лицами. Дальше — носилки с больными и ранеными.

Перед Нови-Вашем, где зигзаги ходов сообщения расширяются, кто-то окликнул меня:

— Доброе утро, господин лейтенант.

Смотрю на солдата, с ног до головы нагруженного ранцем, пледом и всякими пакетами.

— Кто вы такой?

— Денщик господина фенриха Шпрингера.

— Куда направляетесь?

— Нас послали обратно, господин лейтенант.

— А где фенрих?

— Там идет, сзади.

Денщик понижает голос:

— Господин лейтенант идет в полк? Не говорите там, что наверху у нас бурят.

— Почему?

— Господин фенрих вчера только одним словом обмолвился в офицерском собрании, и сегодня, господин лейтенант, как видите, мы уже идем назад. А у нас уже были все бумаги на курсы в Лайбах.

— Спасибо, братец, что предупредил, — сказал я, еле сдерживая улыбку.

Шагов через сто встречаю фенриха и отхожу с дороги в тень, чтобы он не заметил меня. Шпрингер идет с артиллерийским лейтенантом и, сильно жестикулируя, говорит:

— Ну скажи, разве я не прав? Ведь это факт, а факты нельзя отрицать, они все равно вылезут, как шило из мешка.

Унылая физиономия Шпрингера вызывает во мне чувство злорадства. Иду дальше. Ход сообщения кончился. Прохожу через разрушенный двор, заворачиваю на тропинку за уцелевшей стеной. Кто-то спрашивает, который час.

— Около пяти, — отвечаю я.

Спрашивающий стоит у какого-то углубления, откуда пробивается бледный свет свечи. Он курит и, не вынимая трубки изо рта, сплевывает. Когда я вступаю в полосу света, он, увидев, с кем имеет дело, исчезает в своем прикрытии. Скрипит подобие двери.

Прохожу кустарником, дальше снова ход сообщения. Вдруг на руку мне капнуло что-то холодное. Вздрагиваю от неожиданности. Капля росы, да, капля росы здесь, на Добердо. Какой-нибудь маленький оставшийся в живых куст умывается перед восходом солнца.

Быстро светает, от камней веет холодом. Выхожу из хода сообщения. На краю изрытого снарядами шоссе сидит Хусар.

Останавливаюсь, смотрю назад. За легким розовым облачком виден край солнца.

— Я уже думал, что господин лейтенант заблудился, — добродушно ворчит Хусар.

— Да, здесь нетрудно заблудиться.

— Большое хозяйство этот фронт, — говорит Хусар, как бы угадывая мое настроение.

Я не отвечаю, думаю о Дортенберге. «Сколько все это стоит?» Да, сколько стоит? Вот и Хусар говорит: «Большое хозяйство».

— Какое хозяйство? — спрашиваю через некоторое время.

— Как солдаты говорят, господин лейтенант: «Королевская фабрика мертвецов».

Вдруг перед нами, как из-под земли, вырастают две тени.

— Хальт! Куда идете?

Называю свой чин и фамилию.

— Извините, господин лейтенант, не заметил в темноте, — козыряет полевой жандарм.

— А это — охранники могил, — сказал Хусар, когда жандармы скрылись.

— У вас на все есть определения, — усмехнулся я.

Подымаемся на холм, по которому идут последние ответвления ходов сообщения, и перед нами открывается долина, заполненная сотнями грузовых автомобилей.

— Это разгрузочная, — объяснил Хусар. — Дальше уже все отправляется с помощью солдатских спин и плеч.

Обозный комендант, хромой обер-лейтенант, приказывает освободить для нас места на одной из машин, уже готовой тронуться. Я сажусь рядом с шофером, а Хусар лезет в кузов, набитый солдатами.

— Куда прикажете, господин лейтенант?

— В Констаньевице, в штаб дивизии.

— Как раз по дороге.

Под равномерный шум мотора я погружаюсь в свои мысли. Почему я не отправился в Констаньевице раньше, почему не преодолел раньше это непонятное оцепенение?

Выпрыгнув в Констаньевице из автомобиля, я сразу ощутил беспокойство. Да, я слишком долго не решался и медлил. Надо спешить, каждая минута дорога. Я — посыльный восьмисот осужденных на смерть.

Было половина девятого утра. Разбросанные кругом холмы еще удерживали полумрак на узенькой, спрятанной в ложбине улице.

Денщик полковника Хруны отказался разбудить своего господина, но старик, видимо, спал чутко, так как вышел через две минуты, услышав мой энергичный голос.

— Что случилось? Входите, пожалуйста.