Добрая фея короля Карла

Содон не стал горячиться, это не принесло бы ему никаких выгод. Папа Урбан V по происхождению был француз, а он сам – итальянец, сын кровельщика. Вряд ли понтифик не примет сторону своего соотечественника. К тому же следует иметь в виду, что Урбан вовсе не собирался посылать в Париж инквизитора: этот регион не нуждался в таких мерах по борьбе с ересью и ведьмами. Но Содон продолжал донимать верховного пастыря настойчивыми просьбами, ссылаясь на то, что ему кажется подозрительной внезапная кончина короля Жана II, и он готов усмотреть в этом действие колдовства. Папе не было до этого дела; это был ученый муж, не фанатик, не злобного нрава, покровитель образования. Он основал университеты в Венгрии и в Польше, в Тулузе и в Монпелье и занимался больше науками, нежели делами религии. Но упрямый монах в конце концов донял его, и он позволил ему отправиться ко двору Карла V в целях искоренения ереси, коли это будет иметь место. Возможно, отыщутся ведьмы, которых надлежит отправить в Авиньон на святой суд, ибо светская власть в те времена не занималась судопроизводством в отношении ведьм, это практиковалось пока что только на юге Франции, в Швейцарии и в Северной Италии.

Взвесив все это, Содон милостиво кивнул:

– Хорошо, пусть вершится по воле светской власти, хотя ей надлежит подчиняться святой Церкви, которая с этого момента будет тщательно следить за тем, чтобы лечение наследника престола не проводилось колдовскими методами.

Тем и кончилось. А маленькому Жану с каждым днем становилось все хуже: он терял сознание, кашлял, его рвало с кровью. У постели стояло нечто вроде раки с мощами и постоянно дежурил монах, наблюдавший за тем, чтобы не нарушались предписания отца Содона. Сложив руки на груди и воздев очи к небу, монах безразлично бубнил молитвы.

Врачи сбились с ног. Карл пригрозил выгнать их из дворца, если мальчику не станет лучше, а если, упаси бог… Об этом даже страшно было подумать: король бросал недвусмысленный взгляд в сторону топора палача, изображенного на шпалерах. И больному тотчас прописали лекарство: десять лягушачьих лапок, пять только что вылупившихся из яиц цыплят и печень новорожденного ребенка сварить в большой кастрюле, бросить туда две горстки освященной осиновой коры, дать настояться и пить маленькими глотками после утренней, дневной и вечерней молитв. Если не будет улучшения, зарезать молодую свинью, собрать кровь, и пинту этой крови, после освящения ее в соборе Богоматери епископом, вылить в эту кастрюлю. Нашлось еще средство: трижды пропустить черную ленточку сквозь живую лягушку и повязать потом эту ленточку на шею больному. Помимо этого, один из врачей припомнил некий весьма действенный способ избавления от кашля и рвоты: из загривка осла (загривок этот похож на крест) надо выдрать несколько волосков, положить их между двумя ломтиками хлеба и дать пожевать больному. Побежали искать осла. Нашли. Выдрали. Дали. Малыш поперхнулся и едва не отдал богу душу в тот же миг. Посчитали, что это дьявол воспрепятствовал кресту, и повторили опыт, но теперь волоски прилепили к освященной облатке и заставили проглотить. Ребенок беспомощно раскрыл рот, выпучил глаза и, схватившись за горло и закашлявшись, упал со стула…

Глава 10 Новое испытание

Людовик Анжуйский не страдал отсутствием аппетита, если говорить о тщеславии. Он всегда желал возвыситься, стать правой рукой короля, своего отца, а после его смерти – рукой брата. Ему было мало титулов, что он носил (графа Мэнского, герцога Анжуйского и сеньора де Гиза), и он не покидал двора, рассчитывая на новую подачку от Карла. Его супруга не отличалась жадностью в этом отношении и уговаривала мужа вернуться в Анжу и спокойно жить там, властвуя над подданными, творя сеньориальный суд и даже чеканя собственную монету. Но Людовик не торопился. Он наблюдал за бесплодными стараниями врачей, подсмеивался над глупыми монахами и терпеливо ждал неизбежного конца, который вот-вот должен был наступить. Одного из трех королевских врачей он хорошо знал; они познакомились давно, когда супруга внезапно слегла с простудой. И этот врач, самый толковый, надо сказать, из всей троицы сообщил Людовику по секрету, что его племяннику осталось уже недолго.

– Монахи и эти два олуха, мои коллеги, уверенно добьют его, – тихо сказал он своему «хозяину». Быстро оглядевшись, прибавил: – Я мог бы вылечить малыша, это несложно, у него лихорадка…

– Не стоит вмешиваться, пусть все идет своим чередом, – растянул губы в улыбке Людовик.

– Да мне и не дали бы, – возразил медик. – Они считают себя светилами, у них в роду герцоги и графы, а я всего лишь сын бедного портного. Мне заткнули бы рот – не они, так монахи со своими мощами и облатками. Додуматься ведь – пихать ребенку в рот ослиный волос!

Герцог Анжуйский сузил глаза:

– Коли так, как ты говоришь, то брат объявит меня наследником престола, ибо я – следующий, а детей у него больше нет. Жанна плодит одни трупы; на их костях я стану первым лицом при дворе после короля…