Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

Ювеналий нашел было заработок — согласился возить уголь в небольшую пекарню, которая, словно ласточкино гнездо, прилепилась под подольской кручей. Телегам негде было развернуться, и возчики вываливали из них груз у ворот в вязкое месиво из глины, мокрого снега и льда. Ювеналий попросил у хозяина старых досок, настлал через грязный двор мостки и три дня таскал по ним тачку, оборвав себе руки. Нанялся он на хозяйских харчах и обедал вместе с булочниками в подвале. Борщ был постный, зато хлеб свежий и сытный, и его можно было есть вволю. Хотя и тяжело было работать, но впервые за последние недели у Ювеналия не сосало под ложечкой. Неестественно бледные от муки, въевшейся в кожу, лица пекарей, лихорадочно горящие глаза, худые согбенные фигуры, едва прикрытые истлевшими от пота лохмотьями, голый дощатый стол, тяжелый запах влажных стен, кислого теста и пота — какой разительный контраст являло все это с салоном Маньковских!

Мир сузился до шатких мокрых досок, по которым с пронзительным визгом и скрежетом катилось под удушливым, словно из войлока, небом колесо доверху нагруженной тележки. Серая мгла висела над Подолом — промозглый туман, перемешанный с печным дымом и чадом; туман, сползавший раскисшими болотистыми улочками вниз к Днепру. Едкая морось увлажняла одежду, набивалась в легкие, и Ювеналий ночи напролет метался, задыхаясь от тяжелого, разрывающего грудь кашля.

На четвертый или пятый день Мельников подгреб вместе с ледяной кашей последние куски угля; день только перевалил на вторую половину, но Ювеналий не радовался серому призрачному свету. До сих пор он кончал работу почти в темноте, в такой час ему, уставшему до предела, едва было добраться домой. Сегодня он нарочно долго чистил тачку и курил с булочниками. Вот ведь смешно: взрослый человек — и не может справиться со своими чувствами. Хозяин пекарни расплатился и еще протянул Ювеналию теплую белую буханку. Ювеналий поплелся к воротам, твердо сказав себе, что сейчас поднимется по Андреевскому спуску к старому Киеву, а там Владимирской горкой — к себе на Жилянскую. Это был привычный ежедневный маршрут с тех пор, как ой подрабатывал на Подоле.

Но по ту сторону ворот Ювеналий сразу забыл о своем слове и свернул в извилистый переулок, круто шедший к Лукьяновке. Этим переулком, а дальше — по крутым деревянным ступеням они с Марией взбирались в первый день его приезда в Киев.

С Марией он познакомился случайно, у родственников: остановился у них на несколько дней, когда подыскивал себе жилье. В тот день он как раз снял комнату и пришел на Подол за чемоданом. Они с хозяевами сидели за чашкой чая, и Ювеналий невольно поглядывал на желторотого кукушонка, который каждые четверть часа выглядывал из окошка часов. Разговор шел будто и интересный для Ювеналия — он хотел знать жизнь мещан, — но какой-то уж чересчур сегодняшний и потому нудный: о ценах на рынке, смраде на подольских улочках — все держат во дворе свиней, — о том, какой вдове протежирует настоятель соседней церквушки. Вдруг в дверь громко постучали и сразу же, не дождавшись ответа, в комнату не вошла — вбежала девушка лет двадцати, красивая не так правильностью черт лица, как молодостью, здоровьем и тем отражением весны, которое появляется в марте, вместе с веснушками на щеках, в глубине девичьих глаз.

Теперь, когда Ювеналий вспоминал их первую встречу, он сравнивал появление Марии с синичкой, впорхнувшей вдруг в распахнутое настежь после зимы окно, с синичкой в ярко-желтых пятнышках, словно в отблесках юного солнца. Вот она затрепетала крылышками и юркнула назад, в кипящий весенний день, чтобы запеть под окном на яблоневой ветке всему саду о своем гостеванье и счастливом возвращении.

Конечно, он ничего этого не сказал Марии, но все же при той первой встрече не сумел сдержаться, сделать вид, как это следовало бы семейному мужчине, что неожиданный приход девушки его не интересует. Когда хозяйка вышла на кухню, он долго и внимательно посмотрел на Марию.

— Глаза у вас удивительные, зачарованные… — сказал, словно подумал вслух.