Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

— Я почему-то убеждена, что вы вот-вот найдете работу. Душа моя чувствует, — сказала она, подавая домашнее печенье. И, странно, Ювеналий тоже начинал верить, что скоро будет работать.

— Вы говорили, жена ваша закончила фельдшерские курсы? Ей будет легче устроиться, чем вам.

— Она ждет ребенка. И вообще не очень здорова. Да еще под надзором полиции…

— Мне так хочется, чтобы у вас все было хорошо. Когда что-то не ладится, вы, наверно, засыпаете в глубокой уверенности, что завтра все-таки будет лучше? Правда?

— Правда. Я закрываю глаза и говорю: «Пусть завтра все будет хорошо».

Оба засмеялись.

— В тюрьме в первые дни я тоже засыпал со счастливой надеждой, что наутро меня вдруг освободят. Откроют двери камеры и скажут: «Идите куда глаза глядят». И я неожиданно перенесусь в луга над Роменкой. Но проснешься утром — тот же каземат, тот же кусочек зарешеченного неба…

— А в тюрьме, наверно, страшно? — В ее голосе звучали боль и сочувствие.

— Что же там страшного? Тебя кормят, охраняют. Безопасно и уютно, стены такие, что никакой сиверко не продует.

Из письма Ювеналия Мельникова к матери

«Комнатка — 5 шагов длины и 3 ширины, потолок сводом, одно окошко, хотя и не очень маленькое, но пропускающее мало света, аспидный пол, паровая печка, которая не очень греет, да электрическая лампа, которая тушится тогда, когда хочется света, и светит, когда хочешь спать, — не очень-то это вяжется с веком научных усовершенствований. Но это еще не беда, когда против тебя всего-навсего электричество или паровое отопление. Тяжелее, когда против — люди. Самое естественное желание, когда ты заперт в клетку, это посмотреть, что делается за ее пределами. Вот и выглядываешь иногда в окно. И в тот же момент форточка в двери открывается и самым вежливым образом произносится: «Смотреть в окно нельзя». Потому — правило. И как начали меня донимать разными «нельзя»: нельзя петь, даже вполголоса, нельзя иметь больше одной книги — столько разных «нельзя» — ложись и помирай… Вообще всякие проявления личности, индивидуальности намеренно подавляются, подавляются с целью сделать заключение в тюрьме более тяжелым… Никто тобой не интересуется, мало кто знает даже фамилию, а величают меня — № 826-й, а чтоб не забывать, к рукаву пальто пришили номер. Все это, конечно, не результат какой-то особой дисциплины (хотя она и есть, и даже очень ее предовольно), а просто результат известной питерской индифферентности… Однако же ничего, живут люди; живу и я уже третий месяц и жив. Хотел прибавить еще «здоров», но этого сказать не могу. Похварываю немного».

— И никогда-никогда не было страшно?

— Скажу не было — не поверите, решите, что рисуюсь. Было не страшно, а «скумасно», то есть не по себе, как говорят у нас на Черпиговщине, под Борзной. Человек теряет имя, его знают лишь под номером. Он как человек будто уже не существует. Но хуже всего в тюремной больнице. Умирать станешь — никого это не взволнует. Только трогают, не застыл ли. Я там тифом заболел. Несколько дней бредил, но, вероятно, обессилев, затих, а санитары подумали — умер. Положили меня на носилки и в покойницкую. И вот в длиннющем пустом коридоре покойник вдруг зашевелился и в полный голос запел: «Повiй, вiтре, на Вкраiну». Представляете, что тут поднялось? Санитары так перепугались, что бросили носилки посреди коридора и убежали, потом долго не отваливались подойти ко мне. Вызвали дежурного врача: покойник ожил! Ну, тот уж, я ему до сих пор благодарен, ухаживал за мной. Только с его помощью и выкарабкался.

— Боже мой… И за что только люди страдают? — Мария прижала к губам ладони.

— А за то, чтобы называться людьми.

— Неужели вас никогда не привлекала обычная, тихая жизнь?

— Почему же, я люблю семью, уют. Но разве я виноват, что природа дала мне разум, который нельзя усыпить, дала глаза, которые видят немного больше, чем глава Семена, Василя или Демьяна? И ведь это так закономерно: если мой ум анализирует, а глаза видят больше, я обязан сказать тому же Семену, Василю или Демьяну, что стена не черная, а белая и небо не синее, а голубое. Если я этого не скажу из мерзкого обывательского страха, я не буду себя уважать, я не человек, а хуже твари…

— Но ведь это же против начальства, а у начальства и полиция, и жандармы, и войска великое множество!

— А вы думаете, я один против? — улыбнулся Ювеналий. — Нас уже тысячи. Вы думаете, в Киеве и вправду так тихо, как кажется? Пройдите по рабочим улочкам, вот хотя бы на Шулявке, Лукьяновке, прислушайтесь, присмотритесь: семена прорастают, тянутся к солнцу. Это семена ненависти и гнева к тем, кто пьет народную кровь. Неминуемо приходит весна, снега тают, река полнится и прорывает плотину. Кто тогда остановит разлив — полиция, армия?..

Мария, завороженная, смотрела на гостя.

— Но вы… — в ее голосе зазвучали неподдельная тревога и жалость.

Он взял в ладони стакан с чаем.