Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

Он, действительно, вскоре овладел собой, и, когда вошел в комнату, которая снилась ему в кошмарных снах, лицо его было непроницаемым. Чиновник, не переставая перебирать пухлыми пальцами бумаги, холодно смотрел мимо Ювеналия:

— Ничего утешительного, пан Мельников. Мест у нас нет и в ближайшее время не предвидится.

Голос его сегодня звучал холоднее, чем всегда, и не было привычного: «Загляните через несколько дней…»

Ювеналий заставил себя вежливо поклониться и вышел. В длинном темном коридоре к стенам жались такие же, как и он, просители. Скорее всего, ему придется расстаться с мечтой о мастерских. Холодные глаза и презрительно высокомерный голос чиновника свидетельствовали: железнодорожников тщательно оберегают от «революционных микробов». Настоящий социальный карантин.

Кто-то догнал Ювеналия в коридоре и осторожно взял под руку. Это был один из конторских служащих, сидевший в том самом кабинете, откуда только что вышел Мельников. Он отвел Ювеналия подальше от людей и торопливо, поглядывая по сторонам, зашептал:

— Пан Мельников, мы не знакомы, но мне о вас рассказывали наши общие друзья из «Союза молодежи польской социалистической». Можете мне довериться. К сожалению, должен вас огорчить: не ходите больше сюда, не теряйте времени и сил. Вы ничего не выходите — уже пришло письмо на вас из Петербурга. Сейчас определенно известно, что принимать Мельникова на службу в железнодорожные мастерские нежелательно. Сам ту бумагу краешком глаза видел…

Ювеналий нащупал в сумерках ладонь доброжелателя и пожал ее:

— Спасибо.

Но поляк еще на минуту задержал его.

— Пожалуйста, пан, не за что. Если разбираетесь в электричестве, то, может быть, попытаете счастья у пана Савицкого. Он ищет специалистов для своей станции. Это рядом с театром, пожалуйста, пан. Савицкий вас возьмет, потому что электриков в Киеве мало, а с генералом Новицким они друзья.

Мельников вышел из конторы и побрел куда глаза глядят. Падал снег, густой, мокрый. На станции за мутно-серой стеной ненастья пронзительно кричали паровозы. Колымаги с грузом, тащившиеся от станционных складов в город, тяжело плюхались колесами в лужи, полные ледяной воды. Снег таял сразу, втоптанный сапогами прохожих в грязь.

Ювеналий зашагал над Лыбедью. Ему захотелось побыть одному, вдали от людей. Кажется, он еще никогда не был в таком затруднительном положении. Тюрьма — это другой мир, там ничего не требуешь от жизни, только рвешься на волю: думаешь, стоит выйти за тюремные ворота — и ты волен. Но воля, как и все на этом свете, весьма относительная вещь. Все и на всю жизнь заключены в тюремные камеры, только у одних камеры совсем крохотные — пять шагов вдоль и три поперек, другим отведено немного больше. Но в тесной камере хоть кормят, а тут ты волен помирать от голода вместе со своей семьей. Ювеналий подумал о Ганне, и сердце сжалось от боли. Неожиданно он заметил, что в такт шагу напевает что-то. Это была черная песня, песня без слов: только мотив, протяжный и тоскливый, как этот промозглый, студеный день, как низкое серое небо над головой, песня глухого отчаяния.

Он долго бродил над Лыбедью, пока не засосало под ложечкой. Только теперь вспомнил, что с утра не было крошки во рту, и отправился на базар к знакомым торговкам полакомиться требухой.

Выйдя на перрон, Ганна пошатнулась и, наверно, упала бы, не поддержи ее Ювеналий. Она благодарно улыбнулась мужу, шевельнула тонкими иссохшими губами, но слабого ее голоса в шуме, царившем на перроне, он не услышал. На желтом в отблесках газовых фонарей, худом лице молодой женщины, казалось, жили одни глаза — Глубокие, как бездонный колодец. Он предчувствовал, что зима не прибавила жене здоровья, и готовился увидеть ее слабой. Но вид Ганны, истаявшей, изможденной, привел его в первые минуты встречи в отчаяние. Горячая волна жалости и скорби залила грудь Ювеналия. Он вспомнил, как перед женитьбой они поклялись, подобно героям Чернышевского, никогда не скрывать друг от друга своих мыслей, говорить только правду. Сегодня ему впервые не хотелось говорить правду. Только бы не показать, что он поражен ее видом, ее нездоровьем, только бы не показать! Он ласково, ободряюще улыбнулся ей. Она молча сжала его ладонь. Руки Ганны были неестественно горячи. Когда они направлялись через привокзальную площадь к ряду извозчиков, Ганна спросила:

— Как у тебя с работой? Нашел?

— Еще не работаю, но ярмо, считай, уже есть, — он вспомнил служащего железнодорожного управления. — Если начальник киевской жандармерии Василий Демьянович Новицкий не проиграется в карты и настроение у него будет хорошее, устроюсь на электрической станции, есть тут поблизости такая. Завтра выяснится. — Но ты мечтал о железной дороге. — На железную дорогу хода нет. Сам департамент полиции распорядился. Вот какой я у тебя знаменитый! Знать, судьба моя быть электриком и освещать дворцы капиталистов…

Он уже и сам верил, рассказывая успокоительную сказку больной жене, что завтра ему повезет и он получит наконец работу.

— Разве ты, Ювко, разбираешься в электричестве? — удивилась Ганна.