Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

На следующее утро Мельников с отчаянной решимостью во что бы то ни стало найти работу поспешил на электрическую станцию. Недавно организованная в промышленно-перспективном Киеве предусмотрительным и дельцами, предвкушавшими прибыль от технического прогресса, станция находилась рядом с городским театром, против частной библиотеки, где Мельников брал под залог книги и журналы. Но в библиотеке он бывал лишь вечерами, и новая контора «Товарищество электрического освещения», как она официально называлась, не попадалась ему на глаза.

Хозяин станции Савицкий, стройный для своих лет (выправка недавнего офицера), собранный и важный в движениях, смотрел на посетителя не без интереса.

— Понимаешь в электрике? — большинство хозяев не опускалось до того, чтобы обращаться к рабочим на «вы».

— Кое-что понимаю, пан Савицкий.

— У нас нужно пройти испытание. Небольшой экзамен.

— Хоть сейчас, пан Савицкий.

— Ишь какой ловкий. Ты из каких? Где учился?

— В реальном училище, сын коллежского регистратора.

— Что же ты — в рабочие? Почему не по служебной линии?

— Не доучился, хозяин. Отец разорился. А детворы много, вот и разбрелись кто куда. — Он готов был даже заплакать, только бы усыпить подозрение.

— Где работал?

— На железной дороге. С шестнадцати лет.

— Паспорт есть?

— Конечно, хозяин. Пожалуйста.

— Так-так. Мельников. Ромны. Земляк. С Полтавщины. Паспорт я пока оставлю у себя. А завтра приходи, проверим, что ты знаешь, — Савицкий проводил Ювеналия до дверей внимательным взглядом.

На улице буйствовала весна. После дождливой ночи распогодилось, и солнце весело сияло на голубом ясном небе. Водяные потоки журчали по обочинам улиц. Из-под темного раскатанного льда проглядывала брусчатка; кое-где на холмах уже подсыхала земля. Перед городским театром, на Владимирской, блаженствовали в лужах отъевшиеся за зиму свиньи. На солнышке вдоль Фундуклеевской стояли, протянув руки, нищие и калеки; квартальные гнали их прочь, словно крикливых гусей, но за границами квартала, на новом перекрестке, убогие расползались по солнечной стороне улицы и вновь тянули к прохожим изуродованные руки. Колоритные группки богомольцев шли к Софийскому собору: с весною Киев, «Иерусалим земли русской», как называл его Александр Второй, наполнялся бродячим людом. Ювеналий зашел в книжную лавку, купил несколько новинок по электротехнике. Нужно было основательней подготовиться к завтрашнему экзамену. Поспешил домой, чтобы конец дня и вечер просидеть над книгами. Но лишь стемнело, в квартиру позвонили. Хозяйка постучала в дверь:

— Пан Мельников, к вам.

На пороге стоял Борис Эйдельман.

— Извините, Ювеналий Дмитриевич, — произнес гость, когда Мельников познакомил его с женой, — я на минутку, я не знал, что…

— От Ганны можно не таиться, — улыбнулся Ювеналий, заметив, что Эйдельман смутился. — У нее революционный стаж, наверно, больше, чем у нас с вами.

Лицо Бориса прояснилось:

— Я не знал, что Ганна Андреевна приехала, и пообещал товарищам из нашей группы привести вас на собрание. Может быть, вы вместе? Товарищи будут рады…

— Как, Ганка?

— Что ты, Ювеналий. Мне становится плохо, лишь я подумаю о лестнице. Но ты иди.

— Я не хотел бы оставлять тебя одну именно сейчас.

— Ничего со мной не случится. Иди, Ювеналий.

— Я быстро вернусь, Ганна.

— Вернешься, когда сможешь. Ведь я понимаю, не на прогулку идешь.

— Спасибо, Ганка.

Когда они спускались по лестнице, Эйдельман сказал:

— Я завидую вам, Ювеналий. Найти в жене товарища и соратника — большое счастье для революционера.

— Ганна очень больна, — вздохнул Ювеналий. — Боюсь за нее. У нее чахотка. И запущенная. Нужда, преследования, тюрьма, Едва ли не вся жизнь под неусыпным надзором полиции.

— Еще одна жертва.

— Нет, жертва — это когда человека помимо его воли выхватывают из жизни. А Ганка сознательно шла на все. Она — боец революции, раненый, но не покоренный, — горячо возразил Мельников.

— Вы ее очень любите?

— Это больше, чем любовь, по крайней мере в обычном понимании. В юности она для меня воплощала в себе все, чем должен жить настоящий человек: безграничная, до самоотречения, готовность к борьбе, сила воли, сила убежденности… Самое яркое воспоминание тех лет: Ганна читает в кружке молодежи речь Грачевского, — это после известного «Процесса семнадцати». А как много значит, когда рядом человек, разделяющий твои взгляды и готовый вместе пройти через все испытания!..

Им открыла хозяйка конспиративной квартиры — важная, медлительная в движениях. Играла она свою роль талантливо:

— О, как кстати, — у нас гости! И самовар только что закипел.

Глаза ее внимательно скользнули по Мельникову и, остановившись на Борисе Эйдельмане, потеплели.

— Со мною… — Борис споткнулся было на слове, но зная, как представить Мельникова, но быстро нашелся. — Товарищ Ювеналий со мною, гости знают.