Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

Ювеналий медленно шагал, возвращаясь домой. Миновал университет, Ботанический сад, но все еще не мог избавиться от ощущения чего-то неприятного, липкого: может, это было прикосновение потной руки хозяина — в конце разговора Савицкий изволил великодушно пожать руку рабочему. Вообще Ювеналий терпимо относился к людям, умел уважать и врагов, если они были того достойны, но Савицкий вызывал отвращение. Эти сладенькие поучения и одновременно похвальба близким знакомством с самим держимордой Новицким. Еще свежи были в памяти тошнотворно либеральные разговоры тюремного надзирателя на Холодной горе. Окошко в их с Владимиром Перазичем камере выходило на улицу, по которой обычно наезжало в тюрьму начальство из Харькова. Надзиратель появлялся у них в те дни, когда ждали посещения вице-губернатора или прокурора. Усевшись ближе к окну (чтобы вовремя услышать приближение кареты с начальством), он заводил разговор о том, что служба ему опротивела и служит он только потому, что надо кормить семью, а кроме того, в тюремном ведомстве быстрее дослужишься до пенсии; кое в чем он-де сочувствует революционерам, понимает их идею, но, ей-богу — тут его холеное лицо растягивала глубокомысленная, несколько ироническая улыбка, — мужики не заслуживают того, чтобы такие грамотные люди, как Мельников, сидели из-за них в тюрьмах. Но как только слышался грохот приближающейся кареты вице-губернатора, тюремного инспектора или прокурора, мудрствовавший чиновник подскакивал, как на пружинах, заранее вытягивался, дрожащими пальцами пробегал по пуговицам мундира и, гремя шашкой, скатывался вниз, на вымощенный кирпичом тюремный двор…

Придя домой, Ювеналий весело улыбнулся Ганне и представился:

— Прошу любить и жаловать, уважаемая пани, — рабочий «Товарищества электрического освещения». Жалованье — тридцать рублей в месяц.

— Это они еще не разглядели, кто ты такой. Но генерал Новицкий лишь кивнет, и пан электрик окажется на улице.

— Ошибаетесь, пани. Наши благодетели живее, чем вы думаете. Савицкий уже знает, в каких тюрьмах я переводил харчи.

— Ого, быстро! Откуда?

— Оказывается он дружит с самим жандармским генералом Новицким. Духовная общность на основе преферанса и биллиардных шаров. Позавчера он заподозрил, что я не тот, за кого себя выдаю, и метнулся в жандармское управление. Василий Демьянович Новицкий дал исчерпывающую информацию. Вот оно как!

— И они согласились взять тебя?

— У Савицкого безвыходное положение. Контракт с управой, а специалистов нет. Вот он и уговорил Новицкого смотреть до поры до времени на мое пребывание в Киеве сквозь пальцы. А со мной ведет себя как доброжелатель — мол, с любовью к вам, пан Мельников. Черт с ними! Главное, я работаю в Киеве. Завтра начну монтировать на Крещатике электрические фонари. Мы еще поборемся, Ганка!

В душе его и вправду распогодилось. Все-таки это была победа, хоть и маленькая, но победа. Стая борзых отстала, загнанный олень получил минуту передышки. Но он, конечно же, не будет отдыхать. Наконец-то можно оглянуться вокруг и отдаться более важным делам. Почему так долго нет вестей от Ивана Чорбы?

Бандероль от Чорбы пришла через неделю.

Ювеналий предчувствовал: вести неутешительные, иначе Иван поспешил бы его обрадовать. Торопливо распоров полотно, он провел кухонным ножом по плотной бумаге. Чорба прислал старательно упакованную толстенную книгу — прейскурант сельскохозяйственных машин. Добавив к свету лампы еще и свечу, Ювеналий принялся отыскивать чуть приметные, сделанные тонко заточенным карандашом точки над буквами. Просидел весь вечер, пока не расшифровал письмо. Предчувствие оправдалось: сообщения были далеко не радостные.

Харьковская жандармерия не дремала: разгромив рабочий кружок, она сделала все, чтобы он не мог возродиться, разбросала его участников по глухим углам империи. Не у кого было узнать адреса товарищей, разве что спросить у начальника Харьковского жандармского управления…

Иван сообщал, что из членов бывшего рабочего кружка он нашел только Веденьева. После заключения Веденьев находился под гласным надзором полиции. Обосновавшись в своей хижине на Холодной горе, занялся сапожничеством. Зато он дал Чорбе адрес Андрея Кондратенко в Екатеринославе…

Итак, возлагать надежды можно было только на Кондратенко. Андрея, конечно, тоже непременно примчится в Киев. Ювеналий, прикрыв газетой лампу, чтобы свет не падал на Ганну, принялся писать Андрею. Писать нужно было так, чтобы на случай неожиданной цензуры жандармы ничего не поняли, а Кондратенко понял главное: тут он сейчас очень нужен. Опыт в написании таких писем у Ювеналия был немалый — и с Ганной пришлось так переписываться, и с товарищами.

Ювеналий оглянулся на жену. Ганка спала неспокойно, вздрагивала даже от шелеста бумаг. Ее бледные, словно подсиненные пальцы сжимали край одеяла. Ювеналий тяжело вздохнул и склонился над письмом.

«Дорогой друг Андрей!