Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

Ювеналий вспомнил свое первое посещение тюрьмы, ромненской, в восемьдесят четвертом году. В ней томились Вepa и ее друзья по кружку. Пошли вдвоем: он и мать. Когда на них дохнули холодом тюремные стены, Ювеналию сделалось страшно. Но только на одну минуту. Потому что тотчас в сопровождении жандарма в комнату для свиданий ввели Веру. Она была бледна, утомлена, но глаза на исхудавшем лице горели по-прежнему непримиримо, упрямо. И Ювеналий на всю жизнь понял, что тюрьма страшна для тех, кто не знает, за что наказан. Если же человек сознательно идет на жертву, на муки во имя своих убеждений, тюрьма — лишь одна из страниц его нелегкой биографии. Мать плакала, увидя дочь по ту сторону решетки, а Ювеналий, как мог, намеками, рассказал о судьбе Вериных товарищей. Потом Мельникову и почти весь ромненский революционный кружок провожали из тюрьмы на железнодорожную станцию. С теплыми вещами — Вера была приговорена к шести годам ссылки в Восточную Сибирь, да и другие ехали в неблизкие края и не на короткий срок. Он хорошо запомнил то утро и чувство яростной ненависти к царскому режиму, овладевшее им тогда. А память высветила еще одно такое же утро, уже из недавнего прошлого, и уже не он, а его провожают и товарищей по харьковскому рабочему кружку. Провожают в те же северные края и в тюрьмы. Вместе с Андреем Кондратенко и Владимиром Перазичем, темпераментным черногорцем, студентом Технологического института, который в последние месяцы перед арестом, собственно, и возглавил интеллигентский революционный центр Харькова. Шел он впереди колонны. Вокруг них и цепь конвоиров гуще, плотнее — политические! За политическими, звеня кандалами, двигались уголовники из Андреевского централа. Опять цепь конвоиров, а по ту сторону цепи — матери, жены, сестры; бегут, чтобы не отстать от колонны, чтобы еще раз взглянуть на родное лицо, бегут, сбивая о камни мостовой ноги. Город еще спал, а может, лишь казалось, что спал? Возможно, не одни юные восторженные глаза следили за ними и заражались их мужеством, их силой, их ненавистью к самодержавию? Иначе откуда же эти волны поколений, спешащие на приступ твердыни самодержавия?

Ювеналий определённо знал: без того, первого утра, когда он провожал в крестный путь сестру и ее единомышленников, не было бы другого утра. Это вехи одного пути…

— Ох и семейка у пас с тобой, Ювко! Только и воспоминаний что о тюрьмах.

— Ты никогда не жалела, что…

Извозчик остановил лошадь у подъезда дома, где Ювеналий снимал комнату. Они на ощупь поднимались по темной лестнице, пропитанной кухонным смрадом. В комнате Ювеналий зажег лампу — за керосин он доплачивал хозяйке отдельно, так как много читал по ночам. Скудный свет выхватил из тьмы железную кровать, застланную стареньким одеялом, облезлый стол и стопу книг в углу, на чемодане.

— Ну, вот наша обитель, — с горечью произнес Ювеналий и быстро добавил: — Не вешай нос. Вот получу жалованье, тогда поищем что-нибудь получше.

Ганна сняла пальто и осталась в черном широком платье. Ступая мелкими шагами, словно по скользкому, подошла к кровати и, опустившись на нее, тяжело откинулась на стену. Она все еще не могла отдышаться после крутой лестницы и жадно хватала ртом застоявшийся в комнате воздух.

— Ты спросил, не жалею ли я…

— Знаешь, мне еще в Харькове это не давало покоя. Примирить естественное стремление к личному счастью и общественный долг честному человеку в наше время тяжко. Борьба требует человека всего без остатка. Замужество не принесло тебе покоя.

— Что говорить, я — женщина, вот буду матерью, и вся наша неустроенность… Но рядом с тобой я всегда чувствовала себя человеком, который живет на этом свете не только ради того, чтобы есть и пить. И это главное. И я совершенно искренна, когда говорю, что была счастлива с тобой.

— Почему «была», Ганка? У нас еще столько впереди! — Он открыл форточку — дохнуло влажной свежестью, за окном шелестел дождь.

— Мы взрослые люди, Ювко, и когда-то клялись смотреть правде в глаза. Если бы я верила в бога, я бы попросила его сейчас только об одном: чтобы хоть немного вырастить нашего ребенка. У тебя очень серьезные дела, Ювко, тебе будет не до пеленок.

Он долго не находил что сказать. Чувствовал себя мальчиком рядом со взрослым человеком, столько выстрадавшим и мужественно смотревшим реальности в глаза; его искусственная бодрость, наверно, показалась Ганне такой смешной!

— Дождь идет. Ты привезла в Киев первый весенний дождь. Наконец-то повернет на тепло. И город за ночь отмоет. Хочешь, я поставлю самовар?

— Спасибо, Ювко, я бы с удовольствием выпила горячего.

Ганна устало закрыла глаза, и Ювеналий дрогнул от гнетущего предчувствия — таким угасшим показалось ее измученное лицо.