Добрее одиночества

Можань вздохнула, и мать, точно ждала этого, принялась рассуждать о том, почему юное существо вроде Можань считает себя вправе вздыхать. Можань сидела с послушным лицом. В эти дни и моль, и родительские запасы – желтовато-серое хозяйственное мыло, завернутое в соломенную бумагу, коробки спичек, сыреющих и все труднее зажигаемых день ото дня, туалетная бумага, стиральный порошок, дешевый чай в грубых брикетах, все лежит, стареет, собирает пыль, – все это наполняло сердце Можань унынием: куда ни повернись, везде натыкаешься на очередное нагромождение вещей, вспугиваешь очередную моль, отправляя ее в слепой и суматошный полет. Мир стал меньше, тусклее – для нее ли одной?

Такие настроения Можань должна была прятать от родителей. Ведь у ее матери позади полуголодное детство – шестеро детей в семье, скудные заработки отца, водителя велотакси. Ведь у ее отца позади годы унижений как у сына мелкого буржуа.

Такая же серая моль порхала и в других домах, но Бояну и Жуюй это, похоже, было нипочем. И неудивительно, ведь жизнь щедра к ним и наделила их многими качествами, которых Можань лишена. Эта горькая мысль, однако, заставила ее почувствовать себя виноватой: разумеется, Жуюй лишена куда большего, разумеется, она заслуживает большей доброты, лучшей любви.

После последнего урока Жуюй отправилась в музыкальный класс играть на аккордеоне. Иногда, когда она играла на веранде, Можань подходила посмотреть. Заходить в это строение с низким потолком она не хотела, там было мрачно, да она и не имела права там быть; помимо Жуюй, учитель Шу вел еще нескольких юных музыкантов – четверых скрипачей, двоих мальчиков, игравших в четыре руки на фортепиано, и девочку из средней школы, которая играла на ксилофоне и выступала в составе ксилофонного ансамбля из пятидесяти девочек в Японии, единственная китаянка в нем. Как она смогла попасть в японский ансамбль, Можань не знала, и в иные дни, сидя на веранде и слушая инструменты, каждый из которых вел свою мелодию, она задумывалась о том, что́ упустила в жизни или еще упустит. У нее не было таланта ни к чему красивому – единственным, что она могла сотворить по части музыки, было насвистывание простых мотивов, да и то неровное, неуверенное, и даже на это мать поглядывала неодобрительно, потому что воспитанные девицы не свистят; рисунки и почерк у нее были детские, способностей ни к какому искусству она не проявила, даже лицом и фигурой не вышла.

Можань повернулась к Жуюй, посмотрела на нее изучающе; был один из лучших дней пекинской осени, небо сияло кристальной голубизной, и учитель Шу отправил всех своих учеников, кроме двух пианистов, практиковаться на веранду. В том, как в тени под навесом пальцы Жуюй бегали по клавиатуре, была какая-то отрешенность, рассеянность, однако, закрыв глаза, Можань не могла отличить равнодушную игру от увлеченной, как не умела отличить в Жуюй замкнутую уверенность от дерзости.

– Тебе, наверно, скучно это слушать, – сказала Жуюй, доиграв вещь. – Ты не обязана меня ждать.

– Нет, совсем не скучно, – возразила Можань. – Что ты сейчас играла?

Жуюй перевернула нотную страницу, как будто не слышала вопроса.

– Я могу домой пешком, – сказала она, молча проглядев ноты. – Или Боян меня подвезет.

Три раза в неделю Боян играл в баскетбол, а другие два дня в футбол или просто проводил время с несколькими мальчиками у велосипедного сарая, обмениваясь байками. Иногда Можань к ним присоединялась, все они относились к ней дружелюбно, хотя их любимые темы – Майкл Джексон, брейк-данс, трансформеры – ее не интересовали. Изредка она играла в пинг-понг, но, поскольку получалось у нее средне, она отходила в сторону, когда игра принимала состязательный характер. Оставались после уроков, в основном поболтать, и три девочки, с которыми она дружила в средней школе; отношения Можань с ними продолжились не с такой легкостью, какой она ожидала, возникли, казалось, какие-то опасные подводные течения, треугольник осложнений, в котором Можань нередко терялась, и их слова, полные кажущегося значения, иногда звучали нарочито или просто глупо.

– Я подожду, ничего страшного, – сказала Можань. – Мне вообще-то нравится наблюдать, как ты играешь.

Жуюй посмотрела на Можань холодным испытующим взглядом.

– В смысле – нравится наблюдать за музыкантами? Или на меня нравится смотреть?

Можань зарделась. Какое право, подразумевала, казалось, Жуюй, она имеет сидеть рядом и претендовать на дружбу?

– Я не знаю. Может быть, мне просто нравится слушать настоящую, живую музыку.

– Почему?

– Потому что я сама не играю?.. – предположила Можань, замявшись под ровным взглядом Жуюй. – Никто, кого я знаю, не играет.

– А ты хочешь?