Добрее одиночества

– Никто не может уклониться от того, чтобы что-то делать, – сказал он. – Понимаете, ребенок может просто быть, но ребенок вырастает. Мы должны жить тем, что делаем что-то. И мы либо приносим вред, либо, если нам очень-очень повезло, делаем что-то хорошее. Проблема, вы сами знаете, в том, что мир не сбалансирован и больше нуждается в плохом, чем в хорошем, чтобы поддерживать этот свой дисбаланс. Допустим, вы хотите сделать что-то хорошее – скажем, дать денег нищей девочке. Вроде бы что тут неясного? Но нет, не все так просто. Вам надо при этом обмануть себя, надо поверить, что денежка, которую вы кинули ей в корзинку, поможет ей, даст ей лишний кусок пищи, лишний раз избавит ее от побоев родителей. Но на самом-то деле, как мы с вами знаем, девочка, вполне вероятно, украдена, или взята напрокат, или продана мафии нищих; давая ей деньги, вы никому не делаете добра, наоборот, вы финансируете банду, обеспечиваете ей доход от преступной деятельности и поощряете новых преступников к тому, чтобы красть и продавать детей на потребу этой системы. Ну, так и что я делаю? Я либо даю ей деньги, либо нет – по настроению. Но в любом случае у меня нет иллюзий, что я приношу ей или кому-либо добро. Извините, я не слишком причудливо излагаю?

Сычжо покачала головой.

– Почему мир не сбалансирован? – спросила она. – Почему он больше нуждается в плохом, чем в хорошем?

Он мог бы ознакомить ее со своей гипотезой о связи между человеческими сердцами и энтропией, которую иногда крутил в уме, но не на трезвую же голову пускаться в такие разглагольствования! Он уже жалел, что разговор сошел с орбиты. Он здесь, чтобы добиться расположения женщины, а не для того, чтобы обступающий ее мир расстраивал его самого, ставил в тупик.

– Почему он такой, – сказал он, – я, честно вам скажу, не знаю.

– А хотите знать?

Нет, подумал он, хотя понимал, что это самообольщение. Настоящий вопрос в том, по плечу ли кому-нибудь такое знание.

– А вы? – спросил он.

– Хочу, – ответила она. – Я знаю, это делает меня дурой в глазах людей, но пусть я буду дурой, не страшно.

– Что для вас страшно?

– Не знать и мириться с незнанием.

14

После празднования первого октября жизнь пошла по-старому, почти нормально, хотя что это за нормальность, Можань уже было далеко не так ясно. Положение Шаоай, которая не принадлежала теперь ни к какому учебному заведению и ни к какой трудовой ячейке, внушало мало надежд. Ни Можань, ни Боян не смели спросить Шаоай, как она проводит дни. Вечерами ее можно было видеть в доме или во дворе, хмурую, погруженную в себя.

Дядя был не более молчалив, чем обычно, и не реже обычного улыбался своей фирменной улыбкой, Тетя была словоохотлива как всегда. Их стоические усилия не могли, однако, разогнать унылый туман, висевший перед их лицами. Они словно постарели и порой посреди общесоседского разговора делались рассеянны. Больше прежнего казалось, что они запуганы собственной дочерью.

Тяготы жизни, внушено было Можань воспитанием, подобны скверной погоде, которую терпишь, потому что она неизбежно когда-нибудь выдохнется, так же неизбежно, как исчерпывает себя полоса невезения. Надежда – солнце после бури, весенняя таль после жестокой зимы; богиня судьбы капризна и своенравна, но впечатлительна, она, как всякая молодая женщина, улыбается тем, кто не сдается.

В характере Можань было находить надежду для других до того, как она могла почувствовать ее в себе. Хранить молчание было первым шагом к капитуляции перед безнадежностью, и потому, вооруженная унаследованным чаянием добра, она, когда им с Шаоай случилось быть во дворе одним, извлекла на свет лежалый плод житейской мудрости. Дело было в субботу во второй половине дня, в школе был короткий день, и с полудня она не видела ни Бояна, ни Жуюй – куда-то пропали. У Жуюй, возможно, музыкальная репетиция, подумала Можань, а Боян, должно быть, играет с мальчиками в баскетбол или футбол.

– Не отчаивайся, сестра Шаоай, – сказала Можань. – Придут лучшие дни. Помнишь сказку, где у человека потерялась лошадь, а потом привела к нему еще одну лошадь?

– С каких это пор ты сделалась рупором мудрых и оптимистичных? – спросила Шаоай, взглянув на Можань искоса.

Можань покраснела.

– Я хочу, чтобы ты в твоем положении не чувствовала себя одинокой, – сказала она.

– Хочешь, чтобы я не чувствовала себя одинокой? Ты, я смотрю, вообще много чего хочешь для других.

Можань сконфуженно покачала головой. Слишком юная, чтобы знать, что подобное заботливое чувство, когда его проявляет мать, побуждает ребенка к бунту против нее, она была обескуражена недобрыми словами Шаоай.

– Смело с твоей стороны желать чего-то для меня, – сказала Шаоай. – И дам, пожалуй, тебе добрый совет, такой же, какой дала родителям: не трать свои чувства на недостойный объект.

Можань, запинаясь, заверила Шаоай, что восхищается ею, как всегда.