Добрее одиночества

Йозеф сделал вид, будто попал в луч прожектора: руки метнулись вверх, словно в попытке закрыть лицо, на котором от внезапного движения проступила краска. На миг они вернулись в лучшие времена, когда он неожиданными импровизациями заставлял ее улыбнуться. Заслуживают ли, подумала она, такие моменты названия счастья на этой поздней стадии их истории?

Потом, когда она подвезла Йозефа к его дому, он спросил, не хочет ли она подняться в квартиру и немного посидеть. Поколебавшись, она сказала, что лучше пусть он отдохнет. Ей надо созвониться со сдающими квартиры и посмотреть сколько-нибудь вариантов, пока все не разъехались на День благодарения.

– Можань, перестань валять дурака. Давай положим этому конец.

– Почему? – спросила она. В его голосе она почувствовала усталость человека, которому уже не до заботы о том, как прозвучат его слова.

– Ты, как и я, понимаешь, что тебе не надо уходить с работы.

Не посещение ли больницы, подумалось ей, изменило его настроение? Он представил ее медсестре как знакомую, и она перед тем, как они ушли, спросила про Рейчел и ее семью. Не может ли быть так, что в его жизни установился некий ритм и он не хочет, чтобы ее возвращение его нарушило? Или осознал, что его время и так отмерено и у него нет для нее лишних дней, часов?

– Это будет для тебя слишком? Я буду отвлекать тебя от семьи и друзей? – спросила она, крепче сжав рулевое колесо, хотя уже припарковала машину точно посередине между двумя линиями, как он ее учил.

– Ты знаешь, что причина не в этом.

– А в чем?

– У тебя целых полжизни впереди.

– И почему переезд сюда не может быть частью второй половины? – спросила она.

Его лицо было теперь пепельным, намного более больным, чем раньше; утро с ней, должно быть, лишило его всяких сил. Что если она, при всех ее хороших намерениях, только лишь токсична для него?

– Ты знаешь, что твой приезд для меня бесконечно много значит, – сказал Йозеф. – Мне ужас как лестно, что ты говоришь о возвращении. Но мы не должны себе потакать.

– Тебе может понадобиться кто-то, – сказала Можань, хотя знала, что на роль помощницы и сиделки без труда найдется другая кандидатура: Рейчел, к примеру, или кто-нибудь еще из его детей; в дальнейшем, вероятно, понадобится платная сиделка или придется перевезти его в стационар. Многие жизненные истории в его поколении кончаются именно так, и он мог бы сказать, что не видит смысла претендовать на что-то другое.

– Зачем ты упрямишься, – упрекнул ее Йозеф.

Она вышла из машины и открыла дверь с его стороны.

– Пошли, – сказала она, наклоняясь и подавая ему руку. – Я все-таки провожу тебя наверх.

Можань не бывала прежде в квартире Йозефа, но место, как и человек, обитающий в нем, может сделаться тебе близким с первой же встречи. Конечно, там были вещи из старого дома: фотографии детей и Алены в рамках; картина маслом, изображающая одинокий выбеленный фермерский дом, маленький на фоне зеленых округлых холмов, – она висела раньше в общей комнате; диван и журнальный столик – и то и другое, высчитала однажды Можань, примерно ее возраста, если не старше. Но не столько эти предметы тронули ее, сколько незагроможденность, напомнившая дом, где она жила. Легко прослеживалась жизнь, проводимая в одиночестве. Следы его ног, хоть и незримые, она видела без труда: на кухню, в ванную, в спальню – маршруты, диктуемые необходимостью.

Можань спросила Йозефа, не хочет ли он лечь, и он ответил, что лучше посидит на диване. На журнальном столике лежали на картонной подставке пять таблеток трех разных цветов, рядом – стакан с водой. Она спросила, надо ли ему принять лекарства прямо сейчас, он ответил «да» и поблагодарил ее, когда она подала ему воду и таблетки.

Она представила себе, как он достает их, каждую из своей баночки, – должно быть, делает это каждый раз перед больницей, иначе может забыть или слишком плохо чувствовать себя для этого. Возможно, у каждого в жизни есть черта, которая сообщает тебе после того, как ты ее переступил, некую истину, неведомую тебе раньше, черта, за которой одиночество – уже не выбор, а единственно возможный способ существования. Можань всегда думала, что пересекла эту черту давно, но когда – она спрашивала себя и не находила ответа. Может быть, когда устранилась из жизни Йозефа, а может быть, раньше, когда сидела в этой убогой квартирке в Пекине, парализованная и пристыженная видом раздавшегося тела Шаоай и ее бессмысленным хихиканьем. Но все-таки она, вероятно, была тогда слишком молода, чтобы это пересечение могло сойти за реальный опыт, и одиночество, не выбравшее ее, а выбранное ею, отличалось от одиночества Йозефа: в ее случае это был протест, в его – капитуляция.