Добрее одиночества

Сидя в тот день в машине Йозефа, Можань впервые смотрела на мир из пассажирского кресла. Дорожные знаки и разделительные полосы, освещаемые фарами, будто ждали своей очереди, чтобы стать видимыми; снежные хлопья налетали, кружась, на ветровое стекло под невозможным, казалось, углом и с невозможной быстротой; на приборном щитке круги и цифры светились бледно-неоново-зеленым – все это побуждало глядеть вокруг более пристально, как она давно не глядела. В Уэстлоне иные из соседок обзавелись машинами, но Можань предпочитала ходьбу и организовала жизнь так, чтобы до всего можно было дойти ногами, в крайнем случае доехать на автобусе: на занятия и в ближайший продовольственный магазин пешком, а по выходным на автобусе в город посмотреть на витрины и на людей, делающих покупки за витринами. Однажды выбрала более смелый маршрут: взобралась на холм и с вершины двинулась вниз по травянистому пологому склону, вспугивая насекомых, что напомнило ей ее детскую неустрашимость, когда она охотилась с Бояном на сверчков и кузнечиков. Чтобы пресечь воспоминания, она сбежала с холма, а когда дошла до шоссе, ждала минут пять с лишним, пока дорога в обе стороны не стала совсем пуста, и тогда пересекла бегом шесть полос к большому «Уол Марту», поразившему ее изобилием всего, что может понадобиться – и того, о чем и не подумаешь, что может понадобиться – для жизни в Америке.

– Вы сегодня первый раз увидели снег? – спросил Йозеф, когда они ждали, пока красный свет сменится зеленым. Должно быть, она смотрела широко открытыми глазами, наклонясь вперед.

Она сказала, что нет, а затем спросила, что это щелкает.

– В двигателе? – промолвил он и выключил радио, которое тихо играло классическую музыку. Прислушался. Странно, сказал он: ничего не слышно. Он всего несколько недель назад проверял машину в автосервисе, и все вроде бы было в порядке.

Оказалось – мигающий указатель поворота: когда зажегся зеленый и они повернули, звук пропал. Когда маленькая тайна была разгадана, Йозеф был, казалось, искренне поражен, а Можань – насколько возможно, счастлива. В начале семестра коллеги по лаборатории взяли ее на пикник по случаю знакомства; сидя на заднем сиденье среди разговорчивых американцев, она была озадачена этим щелканьем, но постеснялась спросить.

Зима – долгая, суровая, как все предостерегали Можань, – неразрывно соединилась с общим ее и Йозефа усилием понять друг друга поверх возрастного разрыва и разницы происхождений. Ничто нельзя было оставить несказанным или неисследованным, все заслуживало пристального взгляда. Снег, который на ее родном языке был просто снегом, породил целый новый словарь; Йозеф терпеливо объяснял различия, когда погода приносила разные снеговые явления: хлопья, крупу, пудру, поземку. Снегоуборочные машины рассыпают песок, смешанный с солью, сказал он, – для нее это было новое, на ее родине со снегом боролись одними лопатами, и порой целую трудовую ячейку или школу на полдня бросали на расчистку дороги.

Она только спрашивала: все, что могла сказать помимо этого, так или иначе было бы связано с Пекином, а дружба с Йозефом была ценна для нее тем, что помогала забыть былые места. Песок и мелкие камешки скрипели под подошвами даже между снегопадами, и эта зернистость давала странное ощущение нагло демонстрируемой нечистоты. В Пекине зима приносила нечистоту другого рода. Пыль, которую ничто не могло заставить улечься, которую ветер носил повсюду, придавала небу желтый оттенок и покрывала все серым налетом; в дни пыльных бурь Можань закутывала всю голову шарфом и все равно, приходя домой, первым делом должна была прополоскать рот и смыть пыль с лица. Однажды, когда они с Бояном ходили на научную выставку, ей было и забавно, и не по себе, когда они дошли и она почувствовала, что даже в складки век забилась тонкая пыль. Но для Йозефа такие воспоминания не могли иметь смысла, и она всякий раз меняла тему, когда он спрашивал про Китай. Она предпочитала, чтобы ей рассказывали о том, чего она не знала, и потом, оглядываясь назад, она думала, что ее интерес даже к самым прозаическим деталям, возможно, был полезен Йозефу в ту зиму. Его нельзя было назвать разговорчивым человеком; тем не менее ему не могло быть безразлично, что его слушают с таким вниманием.

Чем дальше в зиму, тем серее выглядел город. Людей, утомленных снегом, разговоры о нем, казалось, не утомляли никогда. Дэйв, хозяин кафе, куда они несколько раз заходили, шутил, что повесит табличку «Ныть воспрещается».

Можань спросила Йозефа, как пишется «воспрещается» и что такое «ныть». Он несколько секунд подумал и заговорил тонким голоском:

– Весь Лес тут собрался! Совершенно нечем дышать! В жизни не видел такой бессмысленной толпы животных, и главное, все не там, где надо.

Она посмотрела на него; переходя в шутливое состояние, он сразу делался другим человеком. Он попросил ее угадать, чьи слова он повторил, но она покачала головой.