Добрее одиночества

После завтрака жена Арбуза Вэня попросила Можань присмотреть за близнецами. Опять, пожаловалась она, у нее рабочий выходной на трамвайном маршруте, хотя все во дворе знали, что она берет воскресную смену, когда только может. Они с мужем были любящей парой, но оба вскидчивые и, если в выходной были дома вместе, легко ссорились – то из-за детей, то из-за покупок в магазине, а то просто из-за телефильма.

Конкретная обязанность принесла Можань облегчение. А то ведь она уже опрокинула миску с кашей за завтраком. День обещал быть долгим, и, нетерпеливо ожидая возвращения Бояна, она страшилась этого возвращения. Верность требовала, чтобы она радовалась за него, но она была неважной актрисой; и потом – верность кому? До этого момента Можань не осознавала своей с Бояном раздельности. С каких пор то, что хорошо для него, для нее уже не хорошо?

К столу в виноградной беседке, где Можань учила близнецов вырезать из бумаги, подошла Жуюй и стала смотреть. Когда у мальчиков выходило криво, они принимались ныть. Потом стали тыкать друг в друга своими мини-трансформерами и просить, чтобы их отпустили и они могли устроить бой. Можань сказала, чтобы оставались на виду. В ее голосе была дрожь, но она надеялась, что Жуюй ее не уловила.

Жуюй взяла со стола готовое изделие и сказала, что не знала, что Можань умеет вырезать. Старание Жуюй завязать легкую беседу удивило Можань. В глазах Жуюй стояло некое спокойствие. У Можань упало сердце: может быть, она ошиблась и Жуюй тоже влюблена?

– Я не очень хорошо вырезаю, – сказала Можань и объяснила, что бабушка Бояна прекрасно владеет этим искусством, а она пыталась учиться, но освоила только несколько простых схем.

Упоминание о Бояне прозвучало в ее собственных устах не то как вызов, не то как капитуляция, но Жуюй не признала ее слова ни за то, ни за другое, как будто он сегодня утром не заслуживал места в их разговоре. Можань взяла из стопки детских книжек верхнюю – приключения двух маленьких друзей, одного звали Вопросик, другого Всезнайчик.

– Мы шутили, что Боян – Всезнайчик, – сказала Можань.

– А ты, конечно, была Вопросиком?

Можань ответила было «да», но застеснялась: получилось бы нечестно, вышло бы, что она хвастается чем-то таким, что ее, а не Жуюй соединяет с Бояном.

– Как ты сегодня? – спросила она вместо этого.

– Ты так спрашиваешь, будто я была больна.

Жуюй что, забыла вчерашний вечер?

– Ты ужасно выглядела вчера вечером, – сказала Можань. – Говорила про…

– Не важно, про что я говорила.

– Как это не важно? – возразила Можань. – Сегодня ты уже не такая несчастная?

– Опять ты про счастье и несчастье, – сказала Жуюй. – Зачем ты так стараешься?

– Что я стараюсь?

– Быть хорошей, – ответила Жуюй и встала.

– Нет, погоди, – сказала Можань чуть ли не с мольбой. – Побудь еще немного.

– Зачем?

Можань огляделась вокруг и понизила голос.

– Можешь сказать мне, что ты взяла из лаборатории?

– Когда ты перестанешь обо всем спрашивать, Вопросик?

– Я беспокоюсь о тебе.

– Кто тебя просил обо мне беспокоиться? – промолвила Жуюй и ушла, не дожидаясь ответа.

Обратиться за советом Можань не могла ни к кому: поговорить с кем-то из взрослых или с Бояном значило бы нарушить свое обещание, данное Жуюй. Если бы только Шаоай сама не была в таком тяжелом положении… Возможно, она даже знает, как на самом деле настроена Жуюй. Но лезть к Шаоай сейчас с проблемами, может быть, всего лишь воображаемыми, было бы неделикатно.

Где секреты, там и одиночество; они, в свой черед, становятся его почетным знаком. У Можань в сердце обитало желание – детское желание – прозрачности мира, и то, что она была теперь забаррикадирована в своем одиночестве секретом Жуюй – сумрачным, необъяснимым, – впервые заставило Можань почувствовать, какова на вкус поврежденная жизнь. Ее бросало то в жар, то в холод; одиночество, не понятое тем, чье оно, становится галлюцинацией.

Странная мысль пришла Можань в голову: что ее жизнь, по сравнению с жизнями Шаоай и Жуюй, так скучна, что, должно быть, в их глазах ничего не стоит. Даже у Бояна была история на стороне, его родители и сестра образовывали мир, имевший с их двором мало общего; он мог затеять разговор с аспирантом, он без труда мог вообразить себя живущим в доме в Америке. Держи глаза открытыми, узнай, как чудесен мир, гласил девиз программы телепутешествий. Программа была первой в своем роде, и мир, пропущенный через ее линзы, поистине был чудесен: бесстрашные банджи-джамперы, прыгающие со скалы в Новой Зеландии; беспечная молодая пара, плывущая на ялике по реке Кам; пустой внутренний дворик дома-музея Карла Маркса, цветущая герань на подоконниках; зеленый плющ, оплетший красные кирпичные стены в кампусах Лиги Плюща; мост Золотые Ворота в утреннем тумане; вечерние огни Таймс-сквер.