Добро пожаловать в реальный мир

– Откуда у тебя эта визитка? Он что, сюда приходил? – начинаю его распекать. – Сам Стивен Коулдвелл потрудился ко мне сюда заехать, а ты мне даже не сказал?! Сунул ее в карман – и попросту забыл?!

– Да, забыл, – утверждает отец.

– Что мне тебе после этого сказать?! – завожусь я. – Я терплю все твои дурацкие выходки, а когда случается вдруг что-то для меня действительно важное – ты даже не удосуживаешься мне о том сказать?!

У меня начинается истерика. Кровь вскипает в жилах, перед глазами, клянусь, красная пелена. Никогда в жизни я еще не испытывала такой ярости.

– Когда он приходил?

– Э-э… Вчера, – мямлит отец. – Или позавчера. Но точно совсем недавно. Я правда не могу припомнить.

– Что он сказал?

– Да ничего особенного. – Вид у отца точно загнанный. – Просто сказал, чтобы ты ему позвонила.

– Надеюсь, ты ему не нагрубил? Не велел ему отправляться на хрен?

– Думаю, что нет, – говорит отец с дрожью в голосе. И это не дает мне полной уверенности, что такого не было.

– Если б я узнала, что ты сделал это специально, папа, я бы тебе никогда этого не простила.

– Ты говоришь ужасные вещи, – с оскорбленным видом отвечает он.

– А ты ужасные вещи делаешь! Ты вообще хоть представляешь, насколько для меня это важно?

– Начинаю понимать, – бормочет он под нос.

Но это нисколько меня не успокаивает.

– «Минута славы» и Стивен Коулдвелл могли бы стать для меня единственной возможностью выкарабкаться в жизни, уехать из этой жалкой дыры! Неужели ты не желаешь мне лучшего?

– Желаю, – тут же приободряется отец. – Я даже кое-что для этого сегодня сделал.

– Что? – спрашиваю я, смутно надеясь, что папе удалось поднять себя с дивана и взглянуть, что там не в порядке с холодильником.

– Я избавил дом от этого гнусного мелкого грызуна.

У меня застывает в жилах кровь, челюсть отваливается.

– Что сделал?

– Избавился от мыши. Если бы я этого не сделал, у тебя бы уже скоро весь дом кишел этими тварями. Ты знаешь, сколько заразы они переносят?

– Что ты сделал? – не могу я оправиться от шока. – Что ты с нею сделал?

Отец смотрит уже не так уверенно.

– Я купил ей ловушку.

– То есть тебе не пришло в голову купить, скажем, буханку хлеба, или молоко, или каких-нибудь хлопьев, но ты заставил себя выйти из дома и купить мышеловку?

– Я думал, ты обрадуешься, – возмущается отец. – От них же одна грязь. Здесь кругом на полу мышиный помет.

– С ним ты что сделал? Отнес его в парк?

У отца начинают бегать глазки.

– Нет… – обрывается у меня внутри. – Нет. Скажи, что ты купил гуманную ловушку.

Отец устремляет взгляд на ведро с откидывающейся крышкой, стоящее в углу кухни.

– Нет!.. Пожалуйста, скажи, что ты этого не сделал.

– Солнышко, – говорит отец, – это ведь только к лучшему.

Я спешу в угол к мусорке, откидываю крышку – так и есть, маленькое раздавленное тельце Пискуна валяется поверх использованных бумажных полотенец, пустой пластиковой миски и последнего экземпляра Mail on Sunday.

Я осторожно поднимаю Пискуна, поглаживая пальцами серую шерстку, и падаю на колени, вся сжавшись над его поверженным крошечным тельцем. Словно со стороны, я слышу, как громко рыдаю, то и дело вскрикивая: «Нет! Нет!», не в силах остановиться. Такое ощущение, будто эти вопли исходят от кого-то другого, а не от меня. Я знаю, что, может, сейчас не в силах здраво рассуждать, но эта бессмысленная смерть – точнее, ничем не оправданное убийство Пискуна – словно символизирует собою все, что в моей жизни пошло наперекосяк. Все мои последние беды и неудачи вдруг разом обрушиваются на меня, раздавливая, расплющивая, наверное, так же, как эта жестокая ловушка размозжила тощенькое тельце Пискуна. И если я не смогла защитить даже эту несчастную мышку – разве заслуживаю я вообще право ходить по этой земле?

Я аккуратно заворачиваю тело Пискуна в выброшенный кусок бумажного полотенца, кладу его на пол у задней двери и неутешно плачу.

Через какое-то время чувствую на плече ладонь отца.

– Это лишь к лучшему, – говорит он. – Я ради тебя же это сделал.

Я подскакиваю как ужаленная, разворачиваюсь к нему:

– Ничего не к лучшему! И вовсе не ради меня! Тебе самому это приспичило!

Папа на шаг отступает, глядя на меня так, будто перед ним Медуза горгона. Может, у меня и впрямь уже змеи лезут из головы, потому что я злобно шиплю и брызгаю слюной, руки вскидываются сами собой. Прежде я никогда не понимала значения выражения «слепая ярость» – теперь я его очень хорошо прочувствовала.

Перед глазами все затуманивается, и, метнувшись к отцу, я вцепляюсь ему в плечо. Он перехватывает мою руку:

– Не надо, милая! Не заводись ты так попусту.

– Попусту?! Как ты можешь быть так чудовищно безразличен к моему страданию?!

– А мои страдания тебя не волнуют? – парирует отец.

И вот тут-то меня окончательно накрывает багровый туман. Отец по-прежнему не понимает или не хочет понять, что все это значит для меня. И я вовсе не считаю, что мой отец от чего-то страдает. По мне, так он черствый, себялюбивый паразит, ничтожный нахлебник!