Добродетели (ноябрь 2008)

Соблазнительно рассуждать, какими медийными тропами пряные городские пороки проникают в самую что ни на есть южноуральскую глубинку, в кондовый хуторской уклад, и нет ли здесь, к примеру, растленного влияния Магнитогорска - города богатого, брутального и неуютного, он в 60 километрах от Южного. Однако нет, здесь не ветер, но почва: Витя Ч., конечно, никакой не педофил и не гомосексуалист, а всего лишь ранний алкоголик и деградант, - «вялый от водки, и скучный от водки, и от водки чувствующий себя подлецом» (Глеб Успенский); он совсем нехорош собой, как только может быть нехорош болезненный, отстающий в развитии (иные так и говорят - «да олигофрен!») сын сильно пьющей матери, которая «ни на одну пенсию детям даже плавки не купила». Отец Витька тоже пил, и в советские еще времена гостил в ЛТП, но худо-бедно держал семью, а несколько лет назад, обнаружив у себя обострение туберкулеза - обильно пошла горлом «черная кровь» (все повторяют про черную, черную кровь) - повесился на ремне, - и уже после этого Роза пошла во все тяжкие. Репутация у Витька - при всей деревенской снисходительности к разного рода асоциальностям - была самая мрачная: «Совсем плохой парень. Работать он, ишь, не может, а напиться, украсть, подраться - запросто!» «Вы бы видели, - брезгливо сказал прокурор Катков, - ему семнадцать, а выглядит за сорок». Все просто и грустно: девушки брезгуют, организм требует, в томный августовский день под рукой оказывается прелестный Сережа с длинными золотыми ресницами.

Мог бы оказаться и раньше - Витек в дом заходил запросто, и по праву близкого соседства, и по отдаленному родству: его старший брат - племянник Татьяны. Володя иногда брал его на работу - подсобить, помахать лопатой, Татьяна подкармливала, отдавала донашивать мужнины рубашки. «Да он был нормальный, - говорит Татьяна, - не идиот, безобидный», - и сама верит, надо же в первую очередь себе как-то объяснять, почему такой парень был своим в доме.

Они пили чай у двоюродной сестры - отмокали после дня рождения, Сережа оставался дома с Витьком. Курили на крыльце - «и вдруг меня как ожгло изнутри», говорит Татьяна, совсем непонятная, но острая тревога, она помчалась домой. Витек увидел ее в окно и торопливо вышел навстречу - в штанах, но со всем генитальным хозяйством навыпуск. «Ты что это? - закричала она. - Ты как это?» - «Я сикать хочу», - застенчиво сказал Витек и убежал.

Сережа плакал, ему было очень стыдно говорить, он долго мучился, прежде чем произнести это непроизносимое, но все-таки сказал: «Мама, меня Витя трахал». (Здесь Татьяна начинает всхлипывать, а Володя стискивает кулаки.)

Витька, конечно, отловили и били, потом догнали и снова били, «хотя, знаете, кого там бить? ведь сморчок, смотреть не на что!» - и как знать, чем бы все закончилось, если бы не подоспели из района милиция и скорая, вызванные Татьяной. Врачи бегло осмотрели Сережу и сказали явиться в райцентр на обследование, а милиция увезла Витька.

Но через несколько часов она вернулась - уже за Татьяной.

V.

Наревевшись, отрыдавшись, кое-как успокоив сына, Татьяна с сестрой пошли в магазин за поллитрой - «снять стресс».

И когда шли обратно мимо дома Ч-х, у окна стояла, покачиваясь, пьяненькая улыбающаяся Роза.

Сейчас Татьяна называет ее не по имени, а протокольным словом «сожженная». В окне стояла «сожженная» и кричала Татьяне: «Танька! Твой сын теперь пидарас! Его все будут в жопу е…ать!»

Ей было весело, смешно.

Так рассказывает Татьяна, и двоюродная сестра подтверждает: стояла в окне, глумилась, радовалась. (Это Роза-то, Роза, та самая, которую Татьяна, было дело, два раза «спасала от верной смерти, отхаживала - бегала искала самогонку, чтобы ей в рот залить»!)

Растерзать? Растерзать! Но дверь была заперта изнутри.

Татьяна принесла соломы, обложила дом по периметру - и подожгла. Роза все видела, она сто раз могла бы выбраться, - в доме, как рассказывают, несколько окон были без стекол, но она не сдвинулась; она могла бы выбраться и тогда, когда Татьяна ушла искать полено, чтобы подпереть им дверь. То ли боялась попасть в руки Татьяны, то ли просто плохо понимала, что происходит. Не металась она и в последние минуты жизни, на помощь не звала - обугленный труп пожарные нашли на диване, сидела ровно, аккуратно. (Уже когда дом полыхал, односельчанка, свидетельница Лысикова, отпихнула полено и попыталась открыть дверь - но она по-прежнему была заперта изнутри.)

Теперь что же: Татьяна, плача, говорит, что убивать не хотела, а хотела попугать, - «от сердца говорю: не хотела!» - ну и чтобы она заткнулась, наконец, чтобы замолчала; говорит также, что представляла себе, собирая сено для поджога, как Сережа будет ходить в школу мимо этого дома, а неуязвимая Роза вот так же встанет у окна и начнет кричать ему, маленькому, про жопу и пидараса, - и что не будет на нее никакой управы, и не будет спасения. «А бревно, - говорит она, - я положила, чтобы оно горело, я не подпирала эту дверь-то, не подпирала я ее!» - говорит и, похоже, сама верит, что полено - горючее не хуже бензина.