Доброе слово

Мой визави усмехнулся. Но не польщенно, как усмехаются люди, когда им скромно указывают на их скрытые добродетели, способности или приятные черты. Он усмехнулся с какой-то покорностью судьбе.

— Память? Да нет, вряд ли. Это ведь у всех так… Случись с нами что угодно — автомобильная катастрофа, смерть близкого человека, утрата иллюзий, государственный переворот, — мы из всего этого только и запомним, что тогда кричала какая-то птица, да так странно, что сердце захватывало, или что пахла сирень, что мимо шел смешной человек с огромными ступнями, или что один из пожарников, примчавшихся к рухнувшему самолету, в котором погибло восемьдесят человек, шмыгал носом…

Видно, у него беда, подумал я, и мне захотелось как-то дать ему знать, что я его понимаю; захотелось привести какой-нибудь пример из жизни, успокоить его и внушить мысль, что он не одинок. Но в голову ничего не приходило, и я тупо таращился на собеседника. А тот, видимо, испытывал потребность объяснить свое неожиданное излияние. Быть может, потому, что уловил в моем лице некоторый испуг.

— Нет, нет, никто у меня не умер, и катастрофы никакой не было, и в государственном перевороте я не замешан, — сказал он. — Я вполне нормальный человек. Многие считают меня даже «преуспевающим молодым человеком». Так ведь это называется, правда? Люблю хорошо одеваться — как увижу что-нибудь элегантное, сразу покупаю и долго после этого испытываю приятное чувство. Много езжу, и мне лестно слышать о себе: «Он только что из Брюсселя», «вернулся из Вены», «побывал в Ленинграде». Меня часто приглашают выступать в школах, в филиалах Союза чехословацко-советской дружбы и так далее… Рассказываю я им этак небрежно, давая понять, что такие пустяки, как частые поездки, вовсе не выводят меня из равновесия, напротив, в этом для меня нет ничего особенного. А шапку эту (с шапки все еще капали черные капли) я купил через неделю после возвращения с Дальнего Востока. Япония, Владивосток, Хабаровск, Абакан, Иркутск.

Мне вдруг стало смешно — мой спутник и в разговоре со мной впадал в деланно-равнодушный тон — по привычке…

— Дома я примерил новую шапку перед зеркалом и остался в высшей степени доволен собой. Успешная поездка, успешное возвращение, а тут еще и шапка мне идет. Я постарался выразить на своем лице все это вместе, а при мысли о том, что мне предстояло в ближайшее время, решил, что таких важных персон, как я, не так уж много. Сначала я должен был составить отчет о поездке, то есть опять же напомнить самому себе, что мало кому удается достичь того, чего достиг я; а вечером пойти на премьеру пьесы моего приятеля. Он просил меня, с заискивающей улыбкой, написать о премьере — и, само собой, расхвалить ее. Абсолютно бездарный драматург, но отказать ему значило добровольно лишить себя сознания собственной значимости, собственной незаменимости. Одним словом, самому сравнять себя с теми бесполезными, обыкновенными людьми, которые не ездят ни в Париж, ни в Токио. На следующий день мне предстояла лекция на ежегодном собрании партийной организации нашей улицы — о Шушенском, куда я заехал по дороге и где жил в ссылке Ленин…

Мой спутник вдруг потерял нить рассказа. Я ободряюще улыбнулся, что помогло ему продолжать. Он облегченно вздохнул, словно только и ждал моей улыбки.

— Я бросил последний взгляд на себя в зеркало и придал лицу озабоченное, замкнутое выражение человека, обремененного помыслами о неисчислимых обязанностях и стремлении сделать для общества все, что в его силах.

Приближалось время обеда; проверив еще раз, как сидит на моей голове новая шапка и появилось ли на моем лице выражение самого занятого в республике человека, я отправился в ближайшую мясную. По дороге со мной здоровались какие-то дети, я их не узнавал. Разве упомнишь всех, кто был на собеседованиях по географии или гражданскому воспитанию! Улыбались мне какие-то встречные старички и старушки. Эти слышали мои лекции. Я отвечал рассеянно, полагая, что именно этого от меня и ждут.

Очередь в мясной поколебала мою самонадеянность. Я бы отнюдь не удивился, если б кто-нибудь впереди сказал: «Пожалуйста, проходите вперед, мы охотно уступим вам очередь». Ничего такого не случилось, и меня это задело. Эх, знали бы вы, какого человека заставляете стоять здесь! — с горечью думал я. Очередь двигалась до невозможности медленно. Мне казалось — стоящие впереди нарочно придумывают все новые и новые требования, чтоб подчеркнуть, как мало я для них значу. Когда я, наконец, подошел к прилавку, жалость моя к самому себе достигла предела. Я вдруг осознал, что понятия не имею, что хочу купить. Рука моя машинально показала на половину салями в черном целлофане с белой надписью.

— Сто граммов, куском.

— Вы не будете возражать, если я отрежу вам того же сорта, только от другой половины? А то не знаю, как и быть, потому что эта половина… — Маленький покрасневший пальчик дотронулся до колбасы, которую я выбрал. — Она уже продана. Я забыла положить ее в холодильник.

Кровь бросилась мне в голову, сердце заколотилось. Но я все еще сдерживался.