Добрые друзья

— Правда, Джоллифант, — кивнул Фелтон, серьезно сверкнув очками. — Жаль, конечно, но так она и сказала.

— Друзья мои, товарищи по несчастью, благодарю вас за предостережения и заботу, но меня не интересуют подобные приказы, деспотические запреты… э-э… подрывающие самые основы человеческой свободы. Что такое раб твой — пес, чтобы не сделать такого большого дела[13]? Ответ один: нет, нет и нет! Я буду играть, и постараюсь сыграть как можно лучше, хотя вряд ли мои старания решат дело: клавиши все время застревают. Итак, повторяю, я буду играть на нашем школьном пианино. Раскройте уши — я обращаюсь к вам, мисс Калландер, поскольку уши Фелтона, как вы видите, и без того раскрыты, — и дайте им испить мелодии, гармонии или как там это зовется.

С этими словами Иниго демонстративно сошел по лестнице в угрюмую классную комнату — некогда гостиную усадьбы Уошбери, а ныне безрадостный зал, полный парт, грифельных досок и желтеющих географических карт. Уже спустились сумерки, поэтому Иниго включил резкий дрожащий свет и прошел в дальний угол комнаты, где уселся за маленькое пианино охряного цвета со скорбными голубоватыми клавишами — подобные инструменты нарочно придумывают и собирают для учреждений с прижимистыми хозяевами. Педаль скрипела, клавиши застревали, издавая печальные металлические звуки, но все же это было пианино, а значит, из него можно было выжать музыку.

Надо отметить, что игра Иниго, наравне с французским, историей и крикетом, эффектна, но поверхностна. Он не из тех вдумчивых и старательных исполнителей, что до последнего форшлага разучивают наизусть своих бахов и моцартов. Нет, техника у него никудышная, а вкус и того хуже. Сам он невысокого мнения о своих музыкальных способностях, а все его серьезные мысли, все лучшие порывы посвящены сочинению замысловатой прозы. Оставаясь наедине с собой, он считает себя новым Уолтером Патером[14] или Стивенсоном. Увы, писателем ему не бывать. Сколько Иниго ни старается, честные слова под его пером вопят от боли, как на дыбе, хотя сам об этом он не ведает. Ему суждено до последнего дня быть одним из томных воздыхателей Музы, которых она не одарит ни единым благосклонным взглядом. Иниго никогда не напишет стоящей книги, пусть его жизнь будет полна запахов и ароматов литературы. Для нее он навек потерян — впрочем, сам Иниго вполне доволен своей участью, поскольку относится к числу тех скромных претендентов (а в душе он вполне скромен), которым вид безнадежно загубленной рукописи доставляет больше радости, нежели многим состоявшимся писателям — целая полка гениальных томов. С другой стороны, в его музыкальных эскападах (именно они делали его всеобщим любимчиком в Кембридже и желанным гостем на любой вечеринке, пусть сам он относился к ним с благосклонным презрением) проблескивал гений. Его игра была легкой, свежей и отчего-то восхитительно смешной; клавиши под его пальцами начинали жить сказочной жизнью. Иниго не только читал с листа и на ходу приукрашивал популярные мелодии и песенки, пользующиеся неизменным спросом у публики, не только умел подобрать песню на слух и дополнить ее парочкой собственных пассажей, но и влет сочинял невероятно забавные мелодийки, цинично-сентиментальные штучки на злобу дня, весьма похожие на те песни-бабочки, что облетают весь мир и незаметно уходят в безвестность. В этих мотивах собственного сочинения была изюминка, нечто одновременно грустное и забавное, свойственное только им. Стоило Иниго заиграть, как все слушатели невольно начинали притоптывать, а те, кто тщетно пытался запомнить искрометный мотив, потом еще несколько педель сходили с ума. Вволю наигравшись, Иниго забрасывал эксперименты с клавишами и мелодиями. Он никогда не записывал свои сочинения на бумагу. Ему не приходило в голову, что в мире таких сочинителей раз-два и обчелся, а если бы и пришло, он бы наверняка не придал этому значения — ведь надо еще закончить «Последний рюкзак».