Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Это связано с ориентацией Победоносцева не на английскую, а на французскую традицию консервативной мысли, идущую от Жозефа де Мэстра и особенно любимого Константином Петровичем консервативного социолога Фредерика Ле Пле — Победоносцев перевел и издал его труд «Основная конституция человеческого рода». Для французского консерватизма, в противоположность английскому историоцентризму, характерен натуроцентризм, уверенность в том, что существует естественный порядок вещей, данный Богом и природой, и консервативная миссия состоит в том, чтобы этот порядок не нарушать и не разрушать. Поскольку для любого социолога в XIX веке было очевидно, что государство имеет не природное происхождение, является надстройкой над естественным порядком, то в основу своей натуралистической социологии Ле Пле кладет семью. Именно патриархальная семейная власть является для него основой других форм власти.

Ф. Ле Пле, а вслед за ним и К. Победоносцев, отвергает просвещенческую уверенность в доброте человеческой природы. Без власти, надзора и порядка, предоставленный самому себе, человек развратится. Однако оба консерватора уверены, что под мудрой патриархальной властью простой человек сохранит свою простоту взгляда, свою «инерцию», которую воспевал Победоносцев. В итоге Константин Петрович, следуя консервативному прочтению французской просвещенческой парадигмы, оказывается оппонентом «английской» идеологии консервативного прогресса как накопления традиции, — напротив, любое движение, любое изменение оказывается для него априори движением к худшему, так как удаляет от идеала естественной патриархальной простоты.

И с этим была связана практическая политическая ошибка Победоносцева, из-за которой многие называли его даже виновником Первой русской революции. Константин Петрович полагал, что Россия надолго останется аграрной страной, а потому широкое народное образование ей не нужно, оно приведет лишь к «мечтаниям». Почитая интуитивное познание истины народом, он, в то же время, презирал его в социальном смысле и был уверен, что, может быть, в Англии народ и готов к новым учреждениям, но в России точно нет и без государственной опеки и надзора мужик пропадет.

В силу дремучести и неучености народа его могут сбить с толку любые подстрекатели и агитаторы. А потому, — вот парадоксальный поворот мысли, — лучше держать образование и критическое мышление от народа подальше. Победоносцев энергично развивал церковно-приходскую школу, но не как инструмент просвещения и мост для перехода русского народа к современности, а как средство задержать введение всеобщего светского образования.

На деле Россия, конечно, была обречена на быструю индустриализацию, если хотела остаться в числе великих держав и сохранить способность защитить себя. А, значит, требовались и всеобщее народное образование, и новые социальные институты. Единственный шанс не сверзиться в пропасть на повороте — быстро пройти путь от патриархальноаграрного уклада к новому обществу с широким слоем собственников и работящих людей, которые, именно благодаря образованию, твердо сознают свои консервативные интересы и сознательно защищают порядок. Шанс на такую перестройку был, как показали реформы П. Столыпина, но тому уже не хватило времени до катастрофы. И не так уж не правы те, кто полагает, что это было то самое время, которое было растрачено мечтаниями Победоносцева сохранить народную простоту.

Как консерватор-скептик и критик К. Победоносцев сохраняет своё значение и по сей день. И дело не только в том, что он разоблачил «великую ложь нашего времени», манипуляции с печатью, судом, выборами в современной западной системе. Дело в том, что его подозрения насчет общественного активизма оказались совершенно справедливыми. Дума и Печать нанесли смертельный удар русской монархии. От болтологии и «раскрытия общественных сил» не произошло ничего, кроме зла. Освободившись от победоносцевского надзора, «общество» вместе с взбаламученным народом подпустило зданию Российской Империи петуха. Все негативные прогнозы сбылись. Та, якобы, живая жизнь, которой этот «обскурант» противостоял, на деле обернулась лишь мóроком и миллионами смертей.

Беда была в том, что ресурс инерционного сдерживания такого рода движений был ограничен. Порыву социальных сил можно было противопоставить только другой порыв, идее — другую идею, консервативному началу следовало в страстной идейной полемике схватиться с революционным. Ничего такого Победоносцев не делал и других старался не допустить.