Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Разумеется, эту славянофильскую агитацию 99 % читателей восприняли как тезис «русские ниже поляков», как обычное полякование и журнал братьев Достоевских попросту запретили. Иначе не возможно было понять этот текст в то время, благомысленную логику из него приходилось буквально выковыривать, поскольку Запад (а значит и Польша) был фактом, а русская цивилизация была миражом. А уж «славянство» было ещё большим миражом, причем к тому же весьма политически вредным, что все критики славянофилов отлично осознавали.

Нужно было очень верить в этот «русский мираж», очень трудиться, расширяя его и в прошлое и в будущее, чтобы в итоге придать ему то колоссальное ускорение, на котором он движется сейчас.

Тогдашние западники были западниками не из русофобии, а из здравого смысла. Особенно когда мы ведем речь о либерально-консервативных западникахгосударственниках, таких как Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, С. М. Соловьев, М. Н. Катков. От них надо довольно рано начинать отличать радикальных западников, таких как В. Белинский, А. Герцен и Н. Огарев, М. Бакунин.

Различие двух уклонов западничества было огромно. Западники-радикалы принимали взгляд на Европу как на всё более революционизирующуюся цивилизационную и политическую общность и предлагали «задрав штаны бежать за комсомолом» карбонариев и прочих инсургентов. Они восприняли тезис католика П. Чаадаева об отсталости России от столбовой дороги цивилизации, но самóй этой столбовой дорогой признали революционный уклон Европы, от якобинства и до парижских баррикад июля 1830 года. Соответственно, они оказались категорическими противниками замысла Николая I: противопоставить революционизирующейся Европе русскую контрреволюционную нацию. Западом радикальных западников была Революция.

Западники-государственники были сторонниками продолжения в России петровского проекта, который на их взгляд показал себя успешным. Упорное заимствование работоспособных институтов, воспроизведение показавших себя наиболее жизнеспособными социальных и политических форм. Иными словами, усвоение европейской «истории успеха» и продолжение собственно российской истории успеха от Нарвы и Полтавы до взятия Парижа, казавшейся несомненной. Теми институтами и практиками, которые стремились копировать западники-государственники, были институты и практики умеренного либерально-консервативного западничества, запад Пальмерстона, Гизо, Кавура и прочих. Между ними тоже имелись расхождения — М. Катков был яростным англоманом, поклонником самоуправления джентри и парламента, Б. Чичерин — сторонником французского бюрократизма.

Если западников зачастую произвольно объединяют, то славянофилов, зачастую, столь же произвольно дробят. А. С. Хомяков, И. В. и П. В. Кириевские, С. Т., К. С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, иной раз, отделяются какой-то непреодолимой стеной от М. П. Погодина и С. П. Шевырева, искусственно обрываются их связи с Н. Карамзиным, архаистами, А. Пушкиным. Усилиями либерального историка А. Пыпина «правильное» либеральное славянофильство отделяется от вымышленной им «неправильной» официальной народности.

Славянофильство всё, как целое, было мощным ответом русского мыслящего общества на провозглашенный из уст власти принцип русской народности. Но славянофилы были партией не охранительства старого, а напротив — партией великой и дерзновенной мечты. Мечты, которая за следующие полтора столетия стала фактом.

Славянофильство не было, конечно, «первым русским национализмом», как его иногда называют. Первым русским национализмом были национал-консервативные воззрения Н. Карамзина, адмирала А. Шишкова, Ф. Ростопчина, Сергея Глинки. Вторым — попытки декабристов привить к уже сформировавшемуся дереву культурного и политического русского патриотизма радикально-революционные якобинские практики. Третьим русским национализмом стала консервативная программа Николая I и графа С. Уварова. На поставленную императором цель — противопоставить революции русское национальное начало, Уваров и ответил своей знаменитой триадой, то есть программой консолидации священных «остатков» русской народности для укрепления сопротивляемости России революционному духу.

«Посреди всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, невзирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия, к счастию, сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим. В сих понятиях, в сих священных остатках её народности находится и весь залог будущего её жребия…» — рассуждал министр.