Добрые соседи

Джулия уговорила брата вымыть ноги, почистить зубы, надеть пижамку; откинула одеяло, помогла ему забраться в кровать. Протянула куклу, которую сделала взамен робота: два кухонных полотенца, скрепленных крест-накрест с помощью резинок; вместо лица, рук и ног — винтики и гайки.

— Он бы нам не купил больше мороженого. Ты не вовремя спросил, — сказала она.

Ларри только пожал плечами.

— Зачем ты спрятался в том грузовике? Некрасиво вышло. Как будто мы собирались куда-то ее забрать и обидеть. — Она спросила отчасти из любопытства, но главное — чтобы вывести брата из ступора. Причинить ему боль, которую испытывала сама, чтобы не оставаться с этим чувством одной в этом доме.

— Мне было страшно уйти из парка без тебя.

А Шелли не хотела, чтобы я оставался. — Он продолжал трястись и, оказавшись под одеялом, запустил руки в штаны.

— Тупо, — сказала она. — Какой же ты тупой и ненормальный. Про нас вся улица треплется.

А теперь папу посадят, и все из-за тебя!

Отрывок из диссертации Реи Шредер, изъято из ее домашнего кабинета

2 августа 2027 года

Возьмем в качестве примера паноптикум. По изначальному плану Фуко, отца семиотики, стражник должен был располагаться в центре и, контролируя периферию, следить за заключенными. Эффективность такого инструмента наблюдения заключается в том, что никто не знает, когда именно окажется в поле его зрения, но каждый понимает, что рано или поздно это произойдет. Это неизбежно. Поэтому все стараются вести себя как можно лучше. Однако нельзя не признать, что Фуко был опьянен собственными идеями и откликался не на реальную ситуацию в социуме, а на собственные травмы, поскольку рос в тоталитарной семье.

Современная культура представляет собой инвертированный паноптикум. Речь идет не о пьяном отце, а о неусыпно следящей матери. Массы возводят на трон одного-единственного человека ради пяти минут славы. Мы, расположенные на периферии, — судьи и арбитры. Поскольку мы разобщены (подобно заключенным, можем общаться друг с другом лишь сквозь непроницаемые стены), у нас есть единственный способ взаимодействия — через агнца, которого мы положили на заклание в самом центре. Даже если внутри мы и возражаем против критики или похвалы, которым подвергаем его публично, мы лишь воспроизводим общее мнение.

Чтобы избежать одиночества, мы превратились в единую, не способную мыслить массу.

При этом мать с отцом демонстрируют крайне ограниченную способность к взаимодействию. Тому самому пресловутому ребенку не к кому привязаться. Мы — часть этой массовой идентичности, однако она нас не обслуживает. Наш язык свелся к набору условных знаков, отражающих лишенные нюансов бинарности: нравится / не нравится, плохой / хороший, да / нет. Скудость языка усугубила наше одиночество…

Мейпл-стрит, 118 28 июля, среда

Ночь. Все давно легли. Стук в дверь. Рея Шредер не стала говорить: «Войдите».

— Ты там? — окликнул Фриц через старые тонкие доски. Столько лет в Америке, а акцент никуда не делся.

Рея сидела у себя в кабинете, заваленном непроверенными работами. Приглушила звук «Черной дыры», которая крутилась в старом видеомагнитофоне в углу. Видеомагнитофон — еще ее студенческих времен, она возила его с собой повсюду, где жила.

— Рея! — У него это звучало как «Рехья», всегда звучало так, с йотом в середине. Имя ее он произносил так редко, что сейчас оно ее ошарашило.

В комнате темно, светится лишь экран телевизора. Фриц вообще редко бывал дома, а когда бывал, в кабинет не заходил. Рея потрогала дочкин «Куб боли», лежавший на коленях: вот уже много часов она пыталась вскрыть его с помощью скрепки. К концу длинного дня пальцы утратили всякую ловкость.

Она пересекла комнату. Дотянулась до двери, повернула ручку замка, чтобы ему было не войти. Ее охватила паника, хотя почему — непонятно. Его рассердило, что за вечер она выпила две бутылки вина?

Он пришел по поводу кирпича? Или Шелли? Ни о чем этом ей с ним говорить не хотелось. Нету него права высказывать мнение, стучать в ее потайную дверь.

Она увидела тень его ног у порога. Он провел ладонью — кожа по дереву, звук такой своеобразный и такой похожий на шум ночного дождя.

— Да. Я понял, — сказал он наконец. — Не буду тебя трогать.

Потом — удаляющиеся шаги; его грубые кожаные домашние туфли.

Все в той же тьме она вернулась к столу, к запертой шкатулке, к «Черной дыре». Подцепила скрепкой язычок замка, оттянуть не сумела. На экране — эпизод, где хорошие парни обнаруживают, что капитан космического корабля сделал лоботомию собственному экипажу и превратил всех в рабов.

Они тем не менее не роботы. Вот бы папа был здесь и смотрел с нею вместе. Она вообразила его на соседнем стуле. Напрягла силу мысли.

В тот день ей было очень хорошо в венгерской кондитерской — кафе, куда ходили все умненькие студенты. Она и сама по возрасту еще могла сойти за студентку.