Добрый доктор из Варшавы

Черняков тем не менее все еще не удовлетворен ответами. Истекая потом под своим безупречным костюмом, он велит шоферу ехать ко дворцу Брюля на площади Адольфа Гитлера, чтобы поговорить с комиссаром по делам евреев в Варшаве. Комиссар Ауэрсвальд также заверяет Чернякова, что слухи совершенно абсурдны. Однако у него есть хорошие новости. Детям из тюрьмы разрешат переехать в дом, который Черняков обустраивает для них в гетто.

Когда Черняков едет назад, он пытается успокоить себя полученными известиями, однако сердце учащенно бьется. Живот сводит тревожной судорогой, когда машина въезжает в ворота и вновь погружается в запах гетто. Целый день он задавал вопросы, а ответов у него так и нет.

* * *

На следующее утро он пытается решить вопрос, как освободить детей, попавших в тюрьму, и поместить в новый приют. Внезапно в здание Еврейского совета врывается свора эсэсовцев. С громкими криками они приказывают собраться всем членам совета, без всяких объяснений сажают их в фургон и отправляют в тюрьму Павяк. Жена Чернякова тоже объявлена заложницей. С какой целью – неясно, но на весь день ей велели остаться вместе с Черняковым в офисе, а он в это время звонил по всем телефонам, пытаясь освободить членов совета.

Поздно вечером ему и его жене разрешают вернуться в их квартиру на Хлодной, но гестаповцы дают понять, что его жена все еще считается заложницей.

Для чего? Что будет дальше? Он уверен, что гестапо сохранит гетто как трудовой лагерь, но сколько людей, непригодных для работы, они могут увезти и куда?

Он лежит без сна, виски сдавливает от жутких картин, которые рисует ему воображение.

А что с детьми? Что бы ни случилось, он будет добиваться, чтобы их не трогали.

Глава 32 Варшава, 21 июля 1942 года

В гетто никто не спит. Все в страхе, близится что-то ужасное. Немногие осмелились выйти сегодня из дома, по случайным прохожим солдаты могут открыть огонь без всякой причины. В маленькой квартирке на Огродовой София и Кристина тоже не спят, от пугающей неизвестности и паники, царящих в гетто, нервы натянуты как струны.

Девушки заливают горячей водой спитую кофейную гущу из Татьяниного кафе и пьют драгоценный напиток.

Миша заскочил, только чтобы принести немного хлеба. Сейчас его так трудно раздобыть и он так дорог, что от голода у всех кружится голова. Завтра Миша собирается принести еще.

* * *

– Как ты думаешь, что они затевают? – шепчет Кристина. – Сгонят всех работающих в одно место, в трудовой лагерь? Устроят погром? Помнишь слухи из Люблина, о людях, которые бесследно исчезли…

– Это лишь слухи. Ты же видишь, открылись новые мастерские. Разве стали бы немцы тратить впустую столько сил и средств, они ж не сумасшедшие.

– Они не будут править вечно. Войну им не выиграть, это уже ясно. Нам бы только продержаться… София, как ты думаешь, где мы будем в это время в следующем году?

– Одному Богу известно. Лишь об одном я молюсь, чтобы мы все были вместе.

Снаружи в темноте раздаются ружейные выстрелы, а дальше – мертвая тишина.

* * *

Услышав несколько выстрелов, сидящий в постели Корчак поднимает голову. Каждый день он заставляет себя записывать в дневник обо всем, что творится вокруг.

А что ждет их в будущем? Так много самых разных слухов, зачастую противоречащих друг другу. О ликвидации гетто теперь уже говорят и по другую сторону стены. Недавно, выдавая себя за инспектора водоснабжения и канализации, в гетто пробрался Неверли, чтобы вывести оттуда Корчака. Неверли был близким другом, вместе с Корчаком он работал и в польском, и в еврейском приютах, сменил доктора на посту редактора детской газеты. Он и сейчас поддерживал связь с Корчаком, пока было возможно. В последний раз Неверли побывал в гетто несколько месяцев назад и теперь был глубоко потрясен увиденным. Дети стали тихими и едва двигались. А по лицу Неверли Корчак понял, что и он сам выглядит больным и истощенным, согбенным стариком с тростью, на котором мундир висит как на вешалке.

Неверли сразу выкладывает доктору все напрямую. Приют нужно закрыть, тогда доктор и другие работники смогут бежать. Марина[12] приготовила для Корчака потайную комнату в польском приюте.

Корчак смотрит на Неверли так, словно тот предложил ему воровать или мошенничать.

– Вы хотите, чтобы я бросил детей и сбежал, спасая себя? Спасибо, друг мой, но немцы по своей сути далеко не безрассудны. Они никогда не распустят приют.

Корчак опускает карандаш на стол и трет глаза. Как ошибался Неверли, думая, что он способен сбежать, бросив своих детей.

Но он так устал. Любое движение, самое простое, стоит ему неимоверных усилий – каждое утро встать, надеть брюки, зашнуровать каждый ботинок, переставлять ноги.

А тем временем немецкая машина неумолимо катится прямо на них.

И что же делает он, чтобы противостоять ей?

Корчак убирает со стола.