Добрый мир

украшение прошлого интерьера, в зачехленном виде переехало из комнаты

вслед за раскладушкой и повисло над ней мирной брезентовой сумой.

После уроков теперь нужно было идти домой. И — странно! — домой

хотелось. Этого не было давно. Четыре года общежития, потом год армейской

казармы, еще год здесь, в Омут-ном,— и что-то не припоминалось, чтобы за

эти годы он испытывал желание «хотеть домой». До сих пор «домой» —

означало: к отцу с матерью, на каникулы, в отпуск.

В доме неизвестно откуда появились полузабытые запахи

родительской квартиры, и Сергея больше всего удивляла чисто физическая

сторона их появления: отчего? Оттого что Людмила готовила то же и так же,

как мать? Или она привезла эти запахи с собой? Не она, а они? Чем, кстати,

должен пахнуть ребенок? Сережа и в самом деле будто принюхивался к

ребенку. Прошло уже несколько дней после их приезда, а девочка по-

прежнему панически его боялась. И ничего не помогало. Ни кукла, купленная

им на следующий день после их приезда,— Оленька к ней просто не

притрагивалась; ни роль Почтальона Печкина из популярного детского

мультика; ни обыкновенное ласковое сюсюканье. Сережа сам почти

паниковал. Он проклинал себя за того злополучного Змея Горыныча, за

самоуверенную свою бестолковость и пытался искать помощи у Людмилы. Но

Людмила рассказывала мало. Как-то вскользь она упомянула о том, что

Оленька вообще боится мужчин — и это еще одно проклятие на голову ее

несчастного бывшего мужа. Но дальше не продолжала. Дальше оставалось

домысливать самому.

Он очень смутно представлял себе, как жила сестра с тех пор, как

уехала из дому. Они писали друг другу редко, да и по характеру своему

Людмила была скрытной. Если он что-то и узнавал о ее семейной жизни, то

чаще всего от матери.

Людмила была на четыре года старше Сергея. Едва окончив

медучилище, она вышла замуж и уехала с мужем в Челябинск. Кто и что был

ее муж — Сергей тоже знал в основном от матери. Сам он знал только

историю их знакомства. В военный госпиталь, куда Людмилу направили по

распределению, привезли раненого солдата. Тот пострадал на учениях,

причем как-то хитро и нелепо. «Разинул рот, где не положено» — по версии

Сережиного отца. Три недели Людмила выхаживала его, а на четвертую

вышла за него замуж. Похоже было, что ранение и госпиталь были

единственной героической страницей в биографии ее мужа. По рассказам

матери и по некоторым намекам в письмах сестры Сережа понял, что ее

солдатик в жизни выглядел куда хуже, чем на больничной койке. Когда они

приехали к его родителям, он начал с того, что месяца два «обмывал» с

друзьями свое возвращение. Потом, слегка поработав, затеял поступать в

институт на дневное отделение — и это когда Людмила уже была беременной!

Не поступил. Месяца три вообще не работал. И опять начал пить, чем дальше,

тем с большим профессионализмом. Жили они в маленькой комнатке в доме

его родителей, и как Людмиле дались эти годы, Сережа представлял себе с

трудом. Все нынешнее лето ушло у нее на долгий и мучительный развод. И

вот теперь, в сентябре, Людмила возвращалась домой. «Зализывать брачные

раны»,— полушутливо объяснила она брату.

То, что Людмила вначале приехала к нему, а не к отцу с матерью,

имело, видимо, для нее какой-то смысл. Какой — Сережа не знал, но в

глубине души ему это было приятно, и про себя он решил, что не отпустит их

до лета. Тем более что племянница была девочкой очень болезненной, а здесь,

слава богу, не город: свежего воздуха и прочей деревенской благодати

предостаточно.

Только что было делать с этой племянницей! Шли дни, а в отношении

Оленьки к нему не видно было никаких признаков потепления. Между ними

словно шла какая-то удивительная игра: где бы они ни находились, что бы ни

делали,— девочка все время устраивала так, что Людмила непременно

находилась между ними. Сережа думал, что необходим какой-то сильный ход,

какая-то необычная находка, чтобы изменить наконец это

противоестественное положение. Он искал этот ход и не находил. Он

чувствовал, что игра подзатянулась, он стал уже уставать от всех этих

Печкиных и Иванушек-дурачков. Временами ему казалось, что «дядебоязнь» в

его племяннице зашла слишком далеко и он уже не в силах ничего сделать;

может быть, это тот случай, когда необходим детский психиатр.

И совсем случайно сделал «сильный ход». Случайно — потому что не

искал его в тот момент.

После ужина, доставая из портфеля тетради, он нечаянно задел куклу,

ту самую, которую купил для Оленьки. Кукла, коротко мяукнув,— она была

говорящая — упала на пол. Сережа поднял ее, рассеянно поцеловал и усадил

на место. Он почти не играл. Поцелуй кукле был не более чем шутливой

импровизацией, ни для кого не предназначенной. Так ему, по крайней мере,

казалось.

— Вот ты считаешь меня плохим дядей,— так же рассеянно сказал он

девочке.— Ты даже не разговариваешь со мной. А посмотри-ка на себя: кукла

днями и ночами сидит на столе, неумытая, непричесанная, не спит совсем — а

тебе даже ни капли ее не жалко. А разве она виновата, что ты меня Змеем

Горынычем считаешь?

Сказал и сел за тетради. После тетрадей, как обычно, давая своим