Добрый мир

четырех жирных, одна к одной, свиязей. Он вошел в дом и, равнодушно

бросив у порога уток, стал неторопливо раздеваться. — Суп приехал,—

подмигнув и едва сдерживая расползающуюся до ушей улыбку, сообщил он.

Людмила опасливо, по две штуки в руку, взяла уток и перенесла их на

стол.

— Целых четыре! — удивилась она.— Когда это ты успел!

— Да вот такие мы парнишечки бедовые! — рассмеялся довольный

Сережа.

Оленька с ногами забралась на табуретку и во все глаза смотрела на

бело-серые тушки —

Это кто? — потрогав пальцем одну и: уток,

спросила она.

— Это уточки для вкусного супа,— объяснил Сережа племяннице.—

Потрогай, не бойся.

Оленька подтащила к себе одну. По клеенке вслед за головой утки

потянулся тонкий еле крови. Наверное, это был подранок. Один из выстрелов

был не особенно удачным; Сережа долго гонялся за подранком, и пришлось

добить его о приклад.

—

Это къовь, да? — Оленька совсем не выговаривала букву «р».

— Да. Там, наверное, дробинка попала. Сережа мыл руки. Он

встревоженно обернуло

— А где они были? — опять спросила племянница.

—

На охоте. На озере таком сидели.— Сережа потихоньку моргнул

Людмиле и качнул головой в сторону двери, давая понять, чтобы она унесла

уток в сени.

Оленька приподняла свою утку за крыло и перевернула ее на спину.

На белом оперении груди тоже была кровь.

—

Они плавали, да?..

Людмила торопливо собрала уток и молча их унесла. Оленька

продолжала спрашивать:

— А они как на кайтинке в школе плавали?

Сережа вспомнил, что в кабинете биологии на одной из стен висело

цветное наглядное пособие — утки-казарки.

— Угу,— осторожно сказал он.

— А ты их из ужья убил?

— Было дело. Пих-пах, ой-ой-ой, помирает зайчик мой...

— А зачем?

— Ну как! Я же вкусный суп вчера обещал?—Сережа лихорадочно

искал отвлекающий маневр.

— А нам надо их в супе скушать, да?

— Ну да! Они же вкусные!

Оленька помолчала. И потом голосом, в котором слышался уже

подступающий плач, объявила:

—

А я не буду их кушать!

—

Ну и зря,— по инерции сказал Сережа.

Оленька соскочила с табуретки и побежала в комнату. И уже оттуда,

сквозь истеричные всхлипывания с иканьем, так знакомым Сергею по первой

встрече, он услышал:

— Ты их убил, у них къовь, я не буду тебя больше любить!. ить!

Пьяница несчастный! На лице Людмилы появилось то же самое выражение,

что и тогда, в машине, та же сложная гамма беспомощности, укоризны,

виноватости.

Сережа торопливо нашарил в кармане фуфайки папиросы и выскочил

на крыльцо.

Что-то нужно было сделать прямо сейчас, немедленно. Невыносимо

было подумать о том, что те, первые дни вернутся снова. Сделать немедленно!

Что?!

Плач был слышен и на крыльце. Сергей в три затяжки высосал

папиросу, с силой, обжигая палец, вмял ее в жестяную банку и побежал в

комнату.

— Слушай, Ольчик, я придумал! Слышишь, я придумал! Я сейчас

возьму этих уточек и отнесу тете Марине в школу. У нее там всякие лекарства

есть и разные книжки про то, как лечить зверей, ты меня слышишь? Тетя

Марина уточкам, где надо, лекарствами помажет и отнесет опять на озеро. И

пусть себе плавают! Я сейчас...

Сережа схватил уток и, забыв даже одеться, быстро зашагал к школе.

Оглянувшись на дом,— не видно ли его из окон — он свернул в первый же

проулок и пошел к реке. Там на песке, приведя в порядок растрепанные

чувства, он вырыл щепкой ямку и, оглянувшись по сторонам, опустил в эту

ямку свою злосчастную

добычу.

Потом он неторопливо дошел до дома Марины Семеновны и за

стаканом крепкого чая рассказал ей о своих невеселых делах.

— Детей обманывать некрасиво,— сказала Марина Семеновна.— Но

если уж некуда деваться... черт с вами, пусть я буду ведьмой, валите все на

меня.

На том и договорились.

Оленька ждала его у калитки. Он еще издали заметил ее сиреневый

капюшончик и ускорил шаг.

— Отнес! — бодрым голосом сказал он, чувствуя на своем лице

глупейшую улыбку.

— Они уже плавают?

— Да нет пока. По горнице ходят. Гуськом.

— Как по гоынице?

— Ну, по комнате, значит. Скоро поплывут.

—

Пойдем, посмотъим, как поплывут!

Сережа расслабил мышцы лица, с усилием

избавившись от своей неестественной маски, и устало сказал:

— Нельзя нам туда. Ведь в больницу никого

не пускают, когда лечат. Пойдем домой.

Весь вечер Оля хвостиком ходила за ним и выспрашивала про быт и

нравы водоплавающей дичи.

А ночью подвела итоги.

Сережа вернулся с крыльца после венчающей день папироски,

выключил свет и лег. И услышал из комнаты: «Пусти, я сейчас пьиду. Я к дяде

Сееже». Затем шлепки по полу. Сережа вытянул руки, поймал ребенка и

усадил к себе на грудь.

— Я на тебя не сеыжусь,— сообщила Оленька.— Ты больше так не

будешь?

— Как не буду? — переспросил Сережа.

— Ну, в уточек стъелять? Не будешь, да?

— Ясное дело, не буду,— услышал он свой уверенный голос.

— Никогда-никогда не будешь?

— Вестимо, никогда. Я и ружье-то выброшу!

— Пъавильно, что выбъосишь. Я тебя всегда потом любить буду.

Сережу взяли за уши, поцеловали сначала в нос, потом в щеку, сказали

— «спи!» — и покинули. Дав часок-другой времени на то, чтобы

поразмышлять: воробей ли слово? И что аморальней: вытаскивать из

взрослых дяденек такими приемами обещания-клятвы или обманывать детей?

Его признали полностью и окончательно, так хорошо признали, что