Добрый мир

иногда он стал замечать в реакциях Людмилы на их с Оленькой отношения

нотки удивленной ревности. Сережа потихоньку втягивался в роль главы

семейства, и, вопреки тому, что он думал об этих вещах раньше, роль эта его

вовсе не тяготила.

К ним привыкли в деревне, и директор школы намекала уже на то, что

пробить ставку школьной медсестры в районо вряд ли будет очень сложно.

Октябрь выдался нехолодным. Дождей почти не было. И отдых «на

деревне у дяди», на взгляд Сережи, складывался вполне удачно. Но в начале

ноября мать прислала обиженное письмо. Если у ее дочери нет желания ехать

домой,— писала она,— то это, конечно, ее дело; только почему бы не

подумать о ребенке? Она слава богу, помнит Сережкину берлогу и

глухоманью ихней насладилась вполне... Мать приезжала к Сергею весной, в

самую распутицу. Было тогда грязи по колено, и берлога стояла небеленая...

Еще она писала о том, что из Челябинска пришел багаж и она ума не

приложит, что делать с зимней одеждой «ее величества»: неужели отсылать в

деревню?

И Людмила к ноябрьским праздникам заторопилась домой. Сережа

пытался уговорить ее остаться: они, мол, вызовут мать с отцом на переговоры,

все им расскажут, объяснят... Но Людмила твердо решила ехать. «В суровую

гущу жизни, навстречу новой трудной судьбе, и чтоб холодный тревожный

ветер в грудь»,— посмеивалась она. И собиралась. Все это было вдруг, без

раскачки, и Сережу порядочно расстроило. Хотя он и понимал, что дело тут не

только в родительской обиде. Людмиле и в самом деле могло уже захотеться

если не «холодного ветра в грудь», то, по крайней мере, какой-нибудь

определенности.

Пятого числа, вечером, они распили бутылку вина — за счастливую

дорожку — и обстоятельно обсудили теорию чередования жизненных полос, в

том смысле, что за черными обязательно должны следовать и различные

прочие: голубые, красные и даже розовые. Они выпили за голубые и розовые.

А шестого утром знакомый «газик» повез их на станцию.

Оленька сидела у Сережи на коленях, подробно выспрашивала про

бабушку с дедушкой и про то, почему он не едет с ней и с мамой. Сережа

объяснял ей невозможность такого поступка, доказывая, что школьные

ребятишки никогда бы ему этого не простили. Людмила смотрела в окно. А

дядя Миша, шофер, не давал ей молчать, допытываясь: как понравилось? что

мало гостили? приедут ли еще?

На перроне, как и положено, Людмила всплакнула и обещала часто и

подробно писать. Оленька все последние перед расставанием минуты

расправляла да разглаживала Сереже усы. А когда поезд уже пошел, успела

крикнуть ему, что обязательно приедет еще.

Сережа остался один. По дороге домой он рассеянно, но вежливо

принимал к сведению дяди-Мишины комплименты в адрес сестры и ее дочери

и пытался представить: как ему покажется сейчас в его доме. Из какого-то

опыта, не то песенного, не то стихотворного, он знал о существовании

понятия-образа «опустевший дом». Эта пустота дома должна, кажется,

создавать в душе грустное, меланхолическое настроение. Чем создавать?

отсутствием ребенка? женщины? А кстати, останется ли запах? Или его как

привезли — так и увезут обратно?

Запах остался. Курить в доме Сережа пока не стал. Он походил туда-

сюда, из комнаты в кухню, постоял перед кроватью, решая, оставить ее или

сдать обратно; решил пока оставить; потом сходил во двор и принес дров.

Растопил печку. Перевесил ружье в комнату. Лег на кровать. Покачался,

полежал — и заснул до обеда.

К вечеру он обнаружил, что находиться в доме невозможно. Читать не

хотелось, транзистор раздражал. В голове блуждала всяческая чепуха.

Например, он задумался над вопросом: что означает пожелание «чтоб тебе

пусто было»? Чтобы, значит, не было материальных благ? Или чтобы ты был

одинок?.. Размышления его прерывал какой-нибудь обрывок неизвестной

песенки и накручивал в голове до отупения:

Ни есть не хо-чется, ни пить не хо-чется, И на-до-ело мне смотреть в ок-

но...

Ах, все рав-но мое вы-сочество На оди-ночество обречено.

И снова:

Ни есть не хо-чется...

Часов в семь Сережа оделся и пошел в школу. Только увидев на

школьных дверях замок, он вспомнил: завтра праздник. «Вот так номер!» —

пробормотал он. И стал размышлять, куда еще можно пойти. Размышлять, в

сущности, было не над чем. В кино или к Николаю. Но в кино не хотелось. А

Николай в предпраздничный вечер вряд ли был в форме: лесники умели

радоваться праздникам. Посоображав немного и взглянув на часы,— не

слишком ли поздно — Сережа решил нанести визит коллеге Марине

Семеновне.

Если коллега дома, думал он, то останется одна проблема: объяснить

цель своего визита. Если нет — то вообще никаких проблем.

Марина Семеновна была дома, и Сережа не стал слишком усложнять

проблему.

— Добрый вечер, Семеновна, и с праздником! Помните, вы обещали

мне «Хомо Фабер» Макса Фриша? Что-то мне читать совершенно нечего

оказалось...— Он снял шапку и заставил себя широко заулыбаться.

Марина Семеновна включила большой свет — у нее до этого горела

только настольная лампа — и сняла очки.

— Здорово, Юрьевич, и тебя так же. Я помню свое обещание. У меня

здесь недалеко лежит «Хомо Фабер» Макса Фриша, и я вам его дам, чтобы вам